Танец сомкнутых век - Наталья Серая

— А ты теперь что-то вроде голоса моей совести? — от дикой абсурдности происходящего хочется смеяться, хочется хохотать, как ненормальный.

В ответ на это Константин получает до того цветистое и живописательное пожелание лечь под бешеного ульга в период гона, а лучше — сразу под целую стаю, — что даже невольно жалеет, что ему совершенно негде это записать: пожалуй, даже Курт уважительно присвистнул бы от такого красочного оборота.

Если ещё жив.

— Из твоего ответа я рискну предположить, что тебе не слишком-то приятно моё общество, — Константин с рассеянным удивлением смотрит на окровавленный камень, который зачем-то всё ещё сжимает в руке. — И раз так: даю всецелое дозволение от него освободиться.

«Я поспешил, предположив наличие хоть капли разума в тебе, меч, не знавший заточки, — презрительно цедит Винбарр. — Я бы с превеликой радостью оставил тебя гнить. Потому что как только я уйду — ты сдохнешь обратно. Ты жив лишь благодаря мне».

— Какая очаровательная ирония для того, кто едва меня не убил, не находишь?

Отголоски беззвучной ярости скрежещут вдоль позвоночника ржавым клинком — тупым и зазубренным, не способным причинить вред.

Винбарр больше ничего не говорит. Не говорит до тех самых пор, пока Константин не добирается до Каменных Холмов — бывшего святилища Верховного Короля. Прекрасно подходящего места, чтобы протянуть следующую связь с островом.

И тогда, между проклятиями, между пожеланием подхватить жёлтую хворь, выблевать собственные кишки, поймать с их помощью левольга и скакать верхом на его ядовитых шипах до следующей луны, Винбарр — случайно или намеренно — выбалтывает и пару скупых подробностей на чрезвычайно интересующую Константина тему.

По всему выходит, что он действительно вернулся к жизни лишь благодаря призыву духа Верховного Короля в мёртвое (разве что остыть ещё не успевшее) тело. Сила Тысячеликого бога и старания Мев уберегли его от тления, сохранив пригодным «сосудом» для возвращения Винбарра. Но что-то пошло не так, и его призванный дух оказался в теле не хозяином, а лишь гостем, наблюдателем.

Винбарр явно не горит намереньем рассыпаться в подробностях. Но пока довольно и этого. Если ведьма ошиблась — им же хуже. Константин снова здесь. Он снова вернулся. И сила, которой он повелевает, вновь в его руках. И станет ещё больше.

При слове «повелевает» Верховный Король начинает хрипло смеяться. 

«Навозный жук возомнил, что повелевает попутным ветром, помогающим ему лететь чуть быстрее, чем могут его жучиные крылья».

— А сам-то, — фыркает Константин, — без спроса влез в чужое тело, а теперь делаешь вид, что так и надо. Как будто имеешь на это хоть какое-то право.

«Я не просил об этом, — рычит дух и явно злится. — Я не обязан объяснять тебе, змеиный вымесок».

— Кстати, если у тебя вдруг закончатся все эти очаровательные прозвища в мой адрес, можешь вспомнить, что у меня есть и имя.

«Твоё имя покрыто грязью и недостойно того, чтобы осквернять им воздух».

Он говорит с Константином неохотно, резко и презрительно. 

Константин не может приказать ему заткнуться, но вскоре обнаруживает, что способен просто перестать слышать его по своему желанию. Жаль, что чаще всего ненадолго.

«Самозванец, кичащийся краденой силой, — шипит Верховный Король, когда перед Константином, осоловело тряся уродливой рогатой башкой, поднимается первый призванный Хранитель. — Твои подлые предки ещё много циклов назад пытались разорить Тир-Фради и получили по заслугам. Получишь и ты».

— Да, я слышал, что «жёлтые глаза» наделали здесь много шума два столетия назад. Прискорбный инцидент. — Константин отстранённо кивает, наблюдая, как Хранитель неловко вздрагивает всем своим огромным несуразным телом, утробно рычит, отчаянно трёт глаза когтистыми лапами. 

Смена хозяина ему явно не по вкусу. Но кто спрашивает его мнения?

«Говори на своём языке, гнилое семя гнилой земли. Ты понимаешь слова Тир-Фради только благодаря мне. Даже это в тебе — ворованное».

— Неправда, — Константин позволяет себе непритворно оскорбиться. — Я учился. Катасах учил меня.

«Катасах слишком щедро лил своё душевное тепло на тех, кто не достоин и плевка под ноги. И чем ты отплатил ему? Лучше бы он сразу убил тебя из жалости».

— Как ты убил его?

Винбарр не отвечает. И в этом молчании Константину слышится не то бешенство, не то глухая чёрная боль.

Константину не хочется вникать в причины. Он знает лишь то, что Катасах был добр к нему, по-настоящему добр. Он знает лишь то, что успел привязаться к нему. Что искренне сожалеет о его гибели. Что чувствует горечь. Но вот вины, которую зачем-то пытается вменить ему тот, кто убил целителя собственными руками, он не чувствует, нет.

Анны по-прежнему нигде не видно. Константин ищет, ищет, беспрестанно ищет её, но никак не может найти. 

Только бы увидеть её, только бы поговорить, только бы объяснить всё то, что не успел объяснить, сказать всё то, что так и не успел сказать… И тогда они смогут — обязательно смогут! — оставить всё плохое позади, смогут пережить это вместе, непременно вместе, только вместе! Они ведь всю жизнь были вместе…

Уже к началу второй недели вынужденное одиночество начинает угнетать. Константину не нравится скрытная жизнь в лесу, не нравятся холодные пещеры Креагвена — даже сейчас, когда привычные человеческие чувства оттесняются сотнями чувств всего Тир-Фради. Тело ощущается иначе, но всё равно помнит, что горячая ванна куда приятнее стылого водопада, что мягкая постель удобнее переплетённых корней. Не помешало бы задуматься о союзниках. Но Константин не хочет раскрывать себя раньше времени. Раньше, чем будет уверен, что у него довольно сил для отражения любой угрозы.

Он осторожен, он старается не показываться никому на глаза. Однако вскоре после того, как Константин устанавливает связь со вторым Хранителем, к пещерам Креагвена заявляется вооружённый отряд островитян под командованием свирепого вида женщины.

Быть может, он не заметил, как за ним следили. Может, болотная ведьма помогла устроить облаву. Или же просто жрецы почувствовали, что с островом снова происходит что-то неладное.

Константин не беспокоится. Забравшись повыше на уступ и скрестив под собой ноги, он с интересом наблюдает, как двое его молчаливых Хранителей режут, топчут и рвут на части отчаянно защищающихся людей. В этом наблюдении нет ни капли садистского — или какого-либо иного — удовольствия. Но и жалости нет тоже. Он всего лишь защищается.

Когда крики боли и ужаса стихают, Константин приказывает Хранителям расчистить площадку перед святилищем от тел и закопать их подальше. Превращать своё пристанище — пусть и временное — в зловонный склеп у него нет ни малейшего желания.

Возможно, продолжать оставаться на одном месте после этого нападения — не самая хорошая идея. Но ему нужно место, куда он сможет возвращаться. Пусть приходят ещё. В конце концов — ему нужно пробовать собственные силы.