Королю червонному - дорога дальняя - Ханна Кралль

Она не сердится на мужа, что тот отпустил отца. Не удивляется, что он так спокойно об этом рассказывает. Как портные в мастерской: его больше нет, ничего не поделаешь, но мы пока есть.

Вечером они отправляются к пану Болеку.

Прежде чем сойти в канал, она опускается на колени, прямо на груду кирпичей.

— Ты попроси ее, — шепчет она.

— О чем? — спрашивает муж. — Кого и о чем?

— Встань на колени и попроси, — достает она медальон с Девой Марией, подарок Лилюси Шуберт («Она будет тебя защищать», — уверяла Лилюся, вешая цепочку ей на шею). — Чтобы с нами ничего плохого не случилось…

Она хочет добавить: «Сегодня и до конца войны», — но догадывается, что нельзя просить слишком много.

— Помоги нам, — говорит она громче. — Пожалуйста, помоги. Ты ведь не забудешь о нас?

Все устраивается довольно удачно: она снимает комнату на станции Веселая, перевозит туда мать, заводит дружбу с соседкой. У той дочь-инвалид, они все время проводят в пригородных поездах. Дочь поет, мать собирает деньги в полотняный мешочек. У девушки длинная тонкая шея, маленькую головку она склоняет набок и поет по-польски колыбельную Брамса: «Ночь пройдет, и опять станет солнце сиять…» Голос у нее высокий, звенящий, кристально чистый.

Она выносит из гетто постельное белье, прямо перед бывшим складом театральных декораций завязывает его в узел, берет рикшу и отправляется на вокзал.

На углу Свентокшиской и Нового Свята стоит полицейский. Он бросает на нее внимательный взгляд. Делает знак, рикша останавливается у тротуара. Полицейский садится, что-то говорит водителю. Они сворачивают на Хмельную. Останавливаются перед отелем «Терминус». Полицейский велит ей войти. Берет у портье ключ, в номере хитро улыбается:

— Ну что, ты ведь евреечка, верно? Раздевайся.

Она раздевается.

Полицейский отстегивает пояс с кобурой, снимает форму. Долго и громко сопит, от него пахнет табаком и потом. Она гадает, что будет дальше: потребует денег? отвезет в комиссариат? спросит адрес? Полицейский затихает. Она гадает, удастся ли ей сегодня добраться до Веселой? Застанет ли мать на месте? Полицейский встает. Одевается. Расчесывает перед зеркалом усы и волосы. Говорит: одевайся. Выходи. Садись.

— Видишь, как тебе повезло? Порядочный человек попался…

Он отдает честь и возвращается на свой перекресток.

Рикша спрашивает:

— На вокзал?

В вагоне она встречает соседок. Девушка поет: «Ночь пройдет, и опять…» Она бросает в полотняный мешочек целых пять злотых. От радости: не потребовал, не отвез, не спросил…

Жаль все-таки, что она ничего не попросила. Хотя бы квартиру. «Раз вы порядочный человек, устройте мне…» Или даже две квартиры. Одну для людей с плохой внешностью, которым нельзя показываться на улице, другую…

Моясь и переодеваясь, она сокрушается, что упустила прекрасный шанс: в кои-то веки встретила порядочного человека — и ничего не попросила.

Муж едет за своими сестрами. Возвращается один: сестры дали Шимеку яд, а затем обе покончили с собой. Муж хотел узнать, где могила, но человека, который ее выкопал и похоронил сестер, тоже уже нет в живых.

Это все Геля, говорит она мужу. Наверняка Геля. Раздобыла цианистый калий. Сказала… Что обычно говорят в таких случаях? «Мы не хотим…»? «Нету смысла…»? А может, ничего не говорят, просто берут белый порошок… А Шимек, шестилетний сын Туси? Кто из сестер сказал ему: «Будь умницей, проглоти»?..

Геля, такая красавица… И волосы у нее были такие светлые… Ну почему Геля не захотела выжить? А она, крашеная блондинка, с глазами, которые полицейский распознает даже в проезжающей рикше, — она почему-то должна спасать всех.

— Разве это справедливо? — спрашивает она мужа. — Ну скажи мне, разве это справедливо?

Но муж просит не осуждать его сестер.

Из ее планов на старость ничего не выйдет.

Книги она не сможет читать, потому что ослепнет. Пластинки не сможет слушать, потому что ухудшится слух. Гулять не сможет, потому что позвонки поясничного отдела зажмут нерв…

Одна внучка, хозяйка художественной галереи, могла бы зайти к ней и рассказать о современном искусстве.

Вторая внучка, культуролог, могла бы порассказать о культурах мира.

Третья внучка служит в армии.

Но сама она не знает иврита и поэтому никогда не узнает, что происходит в современном искусстве и как обстоят дела с культурами мира.

Получив увольнительную, придет в гости внучка-солдат. Снимет сапоги, отложит автомат, сядет на тахту и моментально уснет. Она прикроет внучку пледом и скажет по-польски: «Спи, детка». Проснувшись, внучка наведет марафет и побежит на свидание со своим парнем — очень красивым, несмотря на большую серьгу в подбородке. Ей хочется спросить, не мешает ли это целоваться, но она каждый раз забывает, как на иврите сережка. (Плед, которым она прикроет внучку, — легкий, мягкий и теплый, в цветную клетку. Точно таким же был другой памятный ей плед. Она попытается рассказать о нем, но не сумеет. Тот дарил ощущение покоя и безопасности, а какая может быть безопасность в израильской армии?)

Она сядет в кресло. Задумается. Единственное, на что она еще способна. Получается, она в очередной раз сделала глупость. Вот зачем она поселила его родителей и младшую сестру вместе с другими евреями? Квартира была хорошая, ее сдавала вполне порядочная женщина, вдова, но там жила еще молодая пара. Оба с кенкартами, да и выглядели неплохо, но мужчина был обрезан. Надо было найти квартиру с необрезанным евреем. Хотя и необрезанный попался бы рано или поздно — к примеру, встретил бы на улице знакомого. Надо было найти квартиру без всяких евреев. Вот если бы она попросила того полицейского, с перекрестка, устроить ей квартиру без евреев… Впрочем, они бы все равно не выжили. (Во время варшавского восстания[4]спустились бы в подвал и погибли при бомбежке.)

Ну ничего, утешает она себя, в следующий раз буду умнее. И тут же спохватывается: что я несу, какой еще следующий раз?

Родители мужа целый день сидят на полу, до ванной доползают на четвереньках. Порядочная вдова не разрешает им подниматься в полный рост и ходить по квартире, и она права: из окон дома напротив все видно. Внешность у родителей ужасная. И речь ужасная. Их приходится хорошенько прятать и хорошенько платить за риск.