Королю червонному - дорога дальняя - Ханна Кралль

В газетах-саванах можно найти массу важной информации.

Кто считается евреем (тот, чьи дедушки и бабушки — не менее трех — евреи).

На какой руке следует носить повязку со звездой (только на правой).

Какие повязки обязаны носить сборщики тряпья и мусора (только малиновые; прежние, зеленого цвета, недействительны).

Что выдают по карточкам в марте (полкило квашеной капусты и сто грамм свеклы), в апреле (один коробок спичек — сорок восемь штук), в декабре (одно яйцо с овальным штампом).

Что можно приготовить из черствого хлеба (надо размочить его в воде, прокипятить, протереть через дуршлаг, в получившийся суп добавить сахарин).

Какой сахарин можно употреблять в праздник Песах (согласно постановлению раввината — только в кристаллах, заранее растворенных и процеженных).

Где будет рассказывать сказки доктор Корчак (на улице Слиской, в Доме сирот).

Какое преступление совершил Мойше Гольдфедер (вырвал у проходившей мимо женщины буханку хлеба и бросился бежать, откусывая на ходу; когда его привели в службу порядка, извинился перед жертвой нападения и пообещал исправиться).

Где заштопать одежду (только в мастерской Келлера, который нанимает для штопки старых дев, невероятно добросовестных).

Где заказать похоронную процессию (только в фирме «Вечность» — она как раз ввела в Варшаве катафалки на велорикшах; это очень практично — на них умещаются сразу четыре гроба).

Откуда евреи черпают оптимизм (из факта своей избранности Богом — источником жизни и добра).

Все ее родные пока живы. Отец обменял половину дома на целую телячью шкуру. Мать меняет кусочки шкуры на лук и хлеб.

Ей нужно занять немного денег. Она идет к Хале, с которой всю школу просидела за одной партой.

— Пятьдесят? — удивляется пан Боренштайн. — Зачем тебе пятьдесят злотых?

— Полицаю-охраннику, — объясняет она. — Он отвернется, и я выйду из гетто. Это стоит целых пятьдесят злотых.

— Ты хочешь выйти? — изумляется Халя. — С твоими-то волосами?

Сама Халя — курносая блондинка, но собирается просидеть в убежище до конца войны. Она показывает водопроводный кран, мешки с крупой и запас лекарств.

— Да, великолепное убежище, — кивает она. — Ну так как, вы одолжите мне денег?

Ей дают десять злотых, она клятвенно обещает вернуть их после войны. Еще сорок берет взаймы у пана Рыгера, отца Халинки — той, что в школе сидела позади Хали, — и бежит к мужу.

Мастерская, где работает муж, находится на чердаке многоэтажного дома. Поднимаясь по лестнице, она слышит рев грузовиков. Какой-то мужчина вешает на дверь мастерской замок. Руки у него трясутся, ключ не сразу попадает в замочную скважину.

— Где Шайек? — спрашивает она.

— Там, — трясущейся рукой мужчина показывает на закрытую дверь и сбегает вниз.

— Шайек, — шепчет она, обращаясь к замку, — я не могу к тебе войти. — Рев грузовиков становится громче. — Шайек! — она пытается сорвать замок, потом изо всех сил колотит по нему кулаком. — Мне нельзя здесь стоять!

Со двора доносится:

— Всем евреям выйти во двор!

Затем слышится топот ног. Она знает, что будет дальше: начнут обыскивать квартиры, этаж за этажом.

— Они же меня найдут, — объясняет она замку. — Найдут и увезут на площадь.

Она слышит детский плач, несколько выстрелов и чужой дрожащий голос: «Спаси меня, Шайек, спаси меня!» Услыхав имя Шайек, она догадывается, что голос ее собственный.

— Это я кричу, я просто немного испугалась, но теперь уже успокоилась, здесь нельзя стоять, потому что меня застрелят, нельзя, меня расстреляют прямо здесь… он откроет дверь — и что… увидит меня мертвую… нельзя… — все это она проговаривает вслух, спускаясь по лестнице.

Перед домом собираются люди. Еврейские полицейские и эсэсовцы строят их в колонну. Один из полицейских — Юрек Гайер, за которого недавно вышла замуж Бася Малиняк. Он видит ее. Разводит руками (это означает: я ничем не могу тебе помочь, ты же сама понимаешь) и ставит ее в колонну.

Они идут. По безлюдным улицам. Проходят мимо деревянных, распахнутых настежь больничных ворот… Вот и площадь. Она думает: «Я на площади. Это та самая Умшлагплац — и вот я здесь. Сейчас нас посадят в вагоны… Господи Боже мой, нас посадят в вагоны, а он как же — без меня?»

Кто-то пустил кинопленку в замедленном темпе и приглушил звук, поэтому люди медленнее двигаются и тише говорят. Или вообще ничего не говорят, раскачиваются, сидя на своих узлах, — взад-вперед, взад-вперед. Или бормочут что-то себе под нос — может, молятся. Они успокоились, больше не суетятся и не пытаются сбежать. Они ждут. Силы остались только на это — ждать.

Она не может ждать. (Облава уже наверняка закончилась, мужчина открыл дверь мастерской, и люди вышли на лестничную клетку. «Ты Шайек? — спрашивает мужчина. — Тут твоя жена приходила…» Шайек бегом спускается на улицу. «Иза, — кричит он, — Изольда!» А Юрек Гайер твердит: «Изольды нет, ее увели на Умшлагплац… Да не кричи, я же тебе говорю — нет больше твоей Изольды!»)

Она осматривается по сторонам. У стены стоит бочка. Сразу видно, что ей туда не поместиться, но она все же делает попытку. Бочка опрокидывается вместе с ней. Больница заперта, но она тем не менее встает перед дверью. Стоит. Проходят часы. В окно ее замечает врач из тифозного отделения. Это наша медсестра, говорит он полицейскому. Ее пропускают внутрь, она ложится на свободную кровать. Думает: больных не тронут. Но тут кто-то входит в палату и говорит, что будут вывозить пациентов. Она встает. Моет пол. Санитарок не тронут, думает она, но тут кто-то входит в палату… Она надевает белый халат: медсестер не тронут… Еврейский полицейский выстраивает работников больницы в шеренгу и подходит к каждому с фуражкой в руке. Люди опускают туда обручальные кольца, цепочки, часы… Она вынимает серебряную пудреницу — подарок будущего мужа в день помолвки. Открывает, смахивает пудру, смотрится в зеркальце и бросает пудреницу в фуражку. Полицейский молча возвращает ей пудреницу — серебро его не интересует. Они выходят из больницы. Площадь пуста, по улицам проскальзывают редкие прохожие. Ветер несет какие-то бумаги, гремит брошенными кастрюлями, хлопает открытыми окнами, где-то неподалеку ржет лошадь, на мостовой валяется опрокинутый таз, белый, с темными пятнами отколовшейся эмали, — кто-то собирался взять его с собой, но посудина оказалась слишком громоздкой.

Она заявляет родителям, что больше ни одного дня не останется в гетто.

— Правильно, — одобряет отец, — очень даже правильно, вот что я тебе скажу, — и делает едва заметное движение пальцами правой руки, большим и указательным. Она знает этот отцовский жест, которым тот подчеркивает значение сказанного. — Ты не пойдешь на смерть, как овца на заклание, — произносит отец серьезно, с пафосом, и снова приподнимает правую руку.