Королю червонному - дорога дальняя - Ханна Кралль

Ей это непонятно — мужу она бы разогрела суп в любое время. И, честно говоря, ее вовсе не удивляет, что в один прекрасный день пан Крусевич отказывается разом от обеда и от брака с пани Крусевич и уходит из дому.

Они живут высоко, в мансарде. Лестничная клетка мрачная и темная. В ее отсутствие пани Крусевич ставит у дверей зажженную свечу. Поднимаясь, она видит бледную полоску света и чувствует себя менее одинокой. Кто-то на этом свете беспокоится и о ней.

Письма от мужа приходят по старому адресу; она забегает на Марианскую, спрашивает у дворника пана Матеуша, нет ли известий.

— Ох, пани Марыня, плохо дело, — говорит дворник, — с парнем что-то случилось: посылка из Освенцима вернулась обратно.

Ее рвет в уличную урну. Как хорошо, думает она, что я знаю, где можно купить белый порошок. Вытирает рот и идет домой. Берет на лестнице свечу. Ставит ее перед собой на стол, словно лампадку, и роняет голову на посылку, обхватив ее руками. Пани Крусевич вытаскивает из ее рук коробку, завернутую в серую бумагу. На ней множество печатей, перечеркнутых надписей и немецких слов. Пани Крусевич внимательно смотрит.

— «Neue Adresse abwarten», — читает она вслух. — Ждать нового адреса… Ждать! — восклицает она. — Вот видишь? Просто ждать!

У нее масса свободного времени. Она не отправляет посылок. Не пытается раздобыть деньги. Не покупает сахар, лук, корейку и хлеб. Ей не нужно вставать и одеваться. Собственно, и просыпаться необязательно.

Порой — чаще всего под утро — она преисполняется уверенности, что «Neue Adresse abwarten» — обман. Они велят ждать, хотя адреса никогда не будет. Они его убили. Или он умер — от голода, от тифа, от чахотки, от истощения… Она повторяет слово «умер», каждую из четырех букв по отдельности: у-м-е-р. И добавляет: мой муж. Умер мой муж.

Пани Крусевич уговаривает ее встать с постели. Зачем? — спрашивает она. Пани Крусевич напоминает, что она собиралась кое-что сделать. Отдать костюм мужа в химчистку. Зачем? — спрашивает она. Ну если не в химчистку, то просто так пройдись. Просто пойди погуляй.

Не желая огорчать пани Крусевич, она выходит на улицу. Проходит мимо кондитерской. Дверь открыта, на пороге появляется молодая пара, оба с мороженым в плоских вафлях. Она начинает фантазировать, будто это они с мужем идут по улице и едят мороженое, только вафли другие — рожки, которые так любил муж.

Мороженое в рожке можно есть по-разному. Можно высунуть язык и облизывать. Можно целиком сунуть в рот. Можно откусывать маленькими кусочками, начиная с верхушки. Можно есть медленно, а можно быстро. Когда ешь медленно, мороженое тает и липкой струйкой течет между пальцами.

Как ел мороженое ее муж?

Облизывал? Начинал с верхушки? Медленно?

Никак не вспомнить.

Она заходит в кондитерскую и покупает мороженое. Пробует есть его так и эдак. Приходит в ужас: она не помнит, как ел мороженое ее муж!

Она больше не хочет гулять. Садится в трамвай, напротив нее — пара. Они не смотрят друг на друга, не разговаривают, мужчина держит руку на колене женщины. Женщина поправляет пальто и снимает руку, он, не глядя, кладет ее снова.

Ее охватывает странное чувство.

Не ее — ее колено.

Колено начинает тосковать по руке.

Это не ее тоска — это колено стало живым, самостоятельным, тоскующим существом.

Она разглядывает руки мужчины, но колено вспоминает другую руку.

Она вздыхает с облегчением: пусть она не помнит, как он ел мороженое, но ее колено помнит его руку.

Она предпочитает прогулкам трамваи, потому что в трамвае ты не настолько снаружи. Сильнее всего ощущаешь себя снаружи около окон первого этажа. Она заглядывает в них, смотрит на людей — как они разговаривают, несут стакан с чаем или поливают цветы. Им, конечно, тоже несладко — Лилюся уверяет, что страдание сегодня поселилось в каждом польском доме. Она верит Лилюсе, но хорошо знает, что страдания поляков ценятся выше и даже достойны зависти.

Ее страдания — худшего толка, как и она сама. Так думает весь мир, а весь мир ведь не может ошибаться в своем понимании добра и зла, точнее, в своем понимании лучшести и худшести.

Она хуже — и поэтому вынуждена маскироваться. У нее новое имя и новый цвет волос, новый голос и новый смех, и сумочку она ставит по-новому. И такая, новая, она нравится людям больше, чем настоящая. Что же это значит? Что в новом обличии… Что та, кого она изображает, лучше ее настоящей.

Дорога дальняя… Червонный король думает о ней…

Тереса тычет указательным пальцем в короля и червонного туза:

— Вот, смотри, он думает о тебе. Конечно, жив, иначе как бы он мог думать?

Дорога закончится благополучно, и еще впереди встреча. С шатеном. С печальным шатеном…

— Кажется, я его знаю, — восклицает Тереса. — Я гадала на его невесту. Вышел казенный дом — и вот, пожалуйста, она действительно оказалась в Равенсбрюке. А может, нам его навестить? Ты печальна, и он тоже…

Они идут в гости. Печальный шатен — сероглазый, с густыми темными бровями — угощает их вишневой наливкой и колбасой из Карчева. Он лирический тенор, напевает арию Надира из «Искателей жемчуга», по-французски: «Je crois entendre encore — ля-ля-ля-ля-ля-ля — sa voix tendre et sonore» (при этих словах — «и арфой многострунной чудный голос мне звучал» — ей хочется плакать), потом рассказывает о профессоре пения по фамилии Дидур.

— Адам Дидур, вы ведь слыхали о нем, правда?

Тереса уходит, хозяин подсаживается поближе.

У нее такие красивые волосы…

— Это не настоящие волосы, мои темнее.

У нее такое красивое имя…

— Это не настоящее имя.

— А что-нибудь настоящее у тебя есть? — спрашивает хозяин.

— Ожидание. Это самое настоящее из всего, что у меня есть.

Печальный шатен заверяет, что об ожидании ему известно не меньше, и приобнимает ее.

Не по этой шее тосковала его рука, думает она, сейчас он это поймет.

Она права — он убирает руку. Вздыхает. Пытается ее утешить.

— Получишь новый адрес, — шепчет он ободряюще, — пошлешь ему посылку… А что ты ему пошлешь?

Она начинает мечтать:

— Лук, чеснок, корейку, может, сахар…

— Корейку? — оживляется шатен. — А где ты покупаешь корейку?

— На Керцеляке, в павильоне с навесом, за хлебным.

— Интересно, понравилась бы ей корейка? — задумывается тенор. — Она всегда была такая привередливая…

— Купи грудинку. Тоже питательно, но дешевле.