Королю червонному - дорога дальняя - Ханна Кралль

Француз спрашивает — кому.

— Стефе, подруге.

— Она красивая? — интересуется француз.

— У нее красивые глаза, темно-синие, и длинные ресницы.

У Стефы была бабка-венка, сумасбродная мать, сбежавшая с молодым любовником, и отчаявшийся беспомощный отец. Они сдавали комнаты. Когда жильцов не было, Стефе не давали денег на учебники и школьные экскурсии. Она очень хотела помочь подружке — уговаривала скинуться одноклассников, продавала в школе билеты в кино. В результате Стефа ехала вместе со всем классом в Величку[20], а на контрольной по алгебре снова не присылала ей шпаргалку. «Я не могла, — оправдывалась она, — а то сама бы не успела решить последнюю задачку».

Стефа прекрасно знает немецкий (спасибо бабке) и работает в конторе Восточной железной дороги. У нее там есть ящик, запирающийся на ключ, для ценных предметов. Перед каждой поездкой к Франтишеку она оставляла в этом ящике свою серебряную пудреницу.

Сидя на плаще в бане французских военнопленных, она пишет подруге, что в последнее время много болела. «Не знаю, удастся ли нам встретиться. Если не удастся, отдай пудреницу моему мужу. Если и с мужем увидеться не удастся, оставь себе. Надеюсь, она принесет тебе счастье».

Француз заглядывает ей через плечо. Спрашивает, о чем она пишет красивой подруге.

О пудренице.

Француз восхищается — ее почерком, рукой, в которой она держит карандаш, коленом, на которое кладет листок, смуглой шелковистой кожей…

Она поднимается с плаща. Раздевается. Встает под душ, включает горячую воду. Моет шею, грудь, бедра, живот… Она такая, какая есть. Не хуже других. Не еврейка. Не полька. Красивее иных — тех, у кого все зубы на месте, кого не вытаскивают из рикши и не волокут на рассвете в подворотню.

На станцию они идут рано утром. Она просит француза отослать письмо. Француз просит ее дожить до конца войны. Поклянись, говорит он и начинает плакать. Она радуется, что не должна спасать этого француза и что это ей велят дожить до конца войны.

Она садится в поезд.

Даже не старается запомнить французскую фамилию и адрес в Провансе.

Сейчас надо решить: сесть в купе? встать в коридоре? запереться в туалете?

На улице Наврот лежит снег. Дворник сгребает его лопатой. Ребенок лепит снеговика. Дворник насвистывает. Гладильная мастерская открыта, тетя Юзека снимает с валиков постельное белье, старательно его раскладывает. Она с умилением разглядывает камешек из почки Юзека и разрешает переночевать в мастерской.

Тетя Юзека теперь в рейхе, а Варшава — в генерал-губернаторстве. Граница недалеко, надо сесть на двенадцатый трамвай, доехать до Стрыкова и найти спекулянтов. Их все знают; они обменивают сахар на чулки, а водку — на теплое белье или наоборот — сахар на белье.

Тетя щедра: дает ей для обмена носки и еще в подарок — чулки с черной стрелкой.

— Последний писк моды, — заверяет она. — Теперь носят длинную стрелку, над щиколоткой, и обязательно темнее, чем сам чулок.

Надо их навестить, скажет она как-то. Поблагодарить пана Болека, выводившего из гетто по каналам, тетку Юзека, оказавшуюся такой щедрой, женщину из Стрыкова, угостившую ее клецками, немецкое семейство в Берлине…

Пройдет еще несколько лет, и она скажет: нет, правда, я обязательно должна их навестить. Пана Болека. Тетку Юзека. Ту женщину из Стрыкова…

Но так и не навестит. Не оттого что неблагодарная — наоборот, ведь она столько раз вспоминала об этих людях. Просто так уж получается — всегда находятся более срочные дела.

Она едет в трамвае. Разглядывает немецкие названия улиц и пытается угадать (непонятно зачем) прежние, польские. Трамвай замедляет ход, она видит колючую проволоку. Пост. Чуть дальше стоит бородатый мужчина с желтой заплаткой на рукаве. Заплатка потрепанная, в виде звезды. В Варшаве носили другие звезды — синие на белых повязках, поэтому лишь через пару секунд она понимает: это еврей. Гетто. Она не знала, что двенадцатый трамвай проезжает через гетто. Редкие прохожие останавливаются и разглядывают трамвай. Она сидит у окна, а они не сводят с нее глаз. Именно с нее. Она отворачивается, но на противоположной стороне улицы тоже люди. Они стоят неподвижно и смотрят…

Вместе с ней на конечной остановке выходит молодая женщина, на вид ее ровесница. Она начинает рассказывать про свой побег из Германии, та приглашает ее к себе домой. Мать — милая, гостеприимная — спрашивает, чего ей хочется: может, вареников? Специально для нее варит целую кастрюлю, поливает шкварками. Ешь, угощает она, ешь на здоровье.

— Нам тут тоже несладко, — рассказывает она позже, вечером. — Раньше-то торговля была бойкая, а теперь полицаев стало много, всё евреев ищут. Ищут-то евреев, а находят товар… Ешь, детка, ешь на здоровье.

Она стелет постель, укрывает ее пуховым одеялом и будит ночью, когда приходят спекулянты.

Спекулянты усталые, грязные и чем-то напоминают людей пана Болека. Вынимают из рюкзаков водку и сахар, прячут туда дамское белье. Она отдает им носки Юзековой тети и получает взамен белую простыню. А также инструкцию: простыню держать над головой, передвигаться прыжками и приседать каждые несколько метров. Присели — замерли. Простыня должна полностью закрывать вас, свисать до снега. Запомните: замираем, прыгаем — опять приседаем. Это называется заячий шаг, сумеете?

Она бежит вместе с мужчинами: заснеженное поле, лес, снова поле… приседает, следит, чтобы простыня полностью закрывала ее, замирает, снова бежит.

Восходит бледное холодное солнце. Они в генерал-губернаторстве. Она отдает простыню и спрашивает, где ближайшая железнодорожная станция.

Она покрасила волосы (любимый цвет — пепельная блондинка).

Вставила зуб (на штифте, техник заверил, что очень практично, в случае чего можно вынуть; она удивилась: зачем вынимать искусственный зуб?).

Забрала свою пудреницу. («Она так плакала, получив твое письмо, — рассказывает подруга Стефы, машинистка с Восточной железной дороги. — Так жалела, что не давала тебе списать на алгебре…» «Зато теперь я подарю тебе шляпу», — обещает Стефа, и в самом деле приносит красивую шляпу — черную, с большими затейливыми полями, наследство романтичной матери.)

Машинистка дает ей лакированные туфельки на высоких каблуках, сшитые на заказ перед самой войной у сапожника на Новом Святе, а пани Крусевич старательно перешивает на нее пальто пана Крусевича.

Она стоит на углу улицы Пенкной и ждет знакомую — переводчицу немецкой поэзии (эта переводчица, очень известная, обещала найти покупателя на кольцо с жемчужиной — если за реальную цену).