Королю червонному - дорога дальняя - Ханна Кралль

В пять утра немцы оцепляют отель «Польский». Всех увозят в Павяк[6], евреев отделяют от поляков. Она показывает кенкарту на имя Марии Павлицкой и присоединяется к группе поляков, которые пришли попрощаться с отъезжающими. Бася и Юрек предъявляют гондурасские паспорта и оказываются среди евреев. Евреев уводят, поляков оставляют в тюрьме. Она проводит в Павяке два месяца.

Коридор, по обе стороны — камеры. В одной сидят еврейки. Каждый день по дороге в уборную она заглядывает к ним через глазок. Однажды утром видит мать своего мужа. Та сидит боком, подперев подбородок худой морщинистой рукой. Вечером она снова смотрит в глазок: взгляд женщины устремлен на дверь, словно бы прямо на нее.

Она в смятении отшатывается.

Возвращается в камеру.

Спрашивает арестованную накануне сокамерницу, кого привезли вместе с ней.

— Несколько человек.

— А молодой мужчина был? Блондин, худой, высокий, с прямыми волосами…

— Да, был блондин.

— А брюнет, бородатый… ой, что я говорю… без бороды, пожилой…

— Да, и брюнет был.

— А девушка? С крашеными желтыми волосами?

— Нет, девушки не было.

Все ясно: мужа и его родителей схватили, сестре удалось бежать. Ей хочется закричать: «Послушайте, забрали моего мужа! Мне незачем больше жить!» Но кричать бессмысленно, соседки по камере ничем не могут ей помочь, у них даже шпильки отобрали. Она смотрит на них с завистью. Их арестовали за важные патриотические дела. Они учили детей польской истории, были связными или печатали листовки… Ее ли вина, что она занята исключительно своим мужем?

Их выводят во двор на прогулку.

Под присмотром надзирательницы заключенные бредут друг за другом, гуськом. В это время на лестнице появляются женщины. Их пять. Вся еврейская камера. Она знает — и все знают: евреек ведут в руины гетто. На расстрел.

Она видит мать своего мужа.

Польки шагают по периметру двора, поворачивают налево, теперь лица евреек обращены к ним.

Ей делается страшно.

Свекровь ее узнает. Выдаст — взглядом, жестом… Улыбнется? Окликнет?

Она начинает молиться. Как всегда — Деве Марии на медальоне Лилюси Шуберт. «Пусть она не смотрит в мою сторону… Пусть поскорее пройдет мимо…» От страха ее прошибает пот, она уже вся мокрая, то ускоряет шаг, то замедляет… Еврейки всё идут по тюремному двору. Мать ее мужа ведут на расстрел, а она просит, чтобы та шла быстрее…

Еврейки выходят из ворот.

Польки шагают по кругу, молча, друг за другом.

Раздаются выстрелы.

Она их считает — до пяти.

Думает: теперь поведут на расстрел моего мужа.

Они возвращаются в камеру.

На следующий день она получает от мужа весточку.

Оказывается, в Павяк привезли другого молодого и худого блондина.

Немцы отпускают женщин, задержанных в отеле «Польском».

Она возвращается домой.

Узнав об ее аресте, рассказывает муж, вдова испугалась и выгнала его родителей и сестру. Велела им уходить — немедленно, средь бела дня. И они — с их ужасной внешностью, плохим польским, не знающие города, последние полгода просидевшие на полу в укрытии — вышли на улицу.

Была жара, светило солнце. Это солнце их, должно быть, ослепило. Бледные, в тяжелых темных пальто (уходя, они надели зимнюю одежду). Словно пара слепых и желтоволосая девушка-поводырь. Мать думала, что Халина похожа на арийку, что без них у нее есть шанс. Она просила: «Уходи, ну пожалуйста, отойди от нас!» — но Халина не соглашалась, и они брели дальше.

Дошли до костела Спасителя. Сели на скамью. Просидели несколько часов, надеялись, что удастся тут переночевать, но кто-то вызвал полицию. К ним подошел пожилой мужчина, шепнул: «Вас ждут… у костела…» Мать встала и выбежала на улицу, полицейские бросились за ней. Халине и отцу удалось выбраться через соседние дворы.

— Ее увезли в Павяк, — рассказывает муж. — Кажется, уже расстреляли…

— Да, — говорит она. — Уже расстреляли.

— Ты ее видела? — спрашивает муж.

— Только со спины. — И поправляется: — Сначала лицо, потом спину.

Она слышит свой спокойный бесстрастный голос. Голос мужа, когда он рассказывал о ее отце. Голос портных в гетто. Матери больше нет… Ничего не поделаешь… Но мы пока есть…

Она много времени проводит на почте. Заказывает разговор с Краковом, междугородный звонок с вызовом абонента. Разговаривает с «паном Павлицким». Спрашивает его, как дела, «пан Павлицкий» говорит, что сегодня погода хорошая, а вчера дул ветер с гор. Или, наоборот, сегодня дует ветер, а на завтра обещают хорошую погоду. Это означает, что все в порядке: он встретил людей в Кракове и отвез их в деревню, к Кенгуру. Кенгуру проводит их до границы, а местные жители переведут через Татры на словацкую сторону. Люди скинутся по двадцать золотых долларов, муж получит свою долю и сможет заплатить одной доброй женщине в Срудборуве. Там в сторожке живут ее мать, Халина и его отец.

Она идет на почту. Вызывает Краков.

Проходит час.

— Пан Павлицкий не отвечает, — говорит телефонистка. — Будете еще ждать?

Проходят два часа, но пан Павлицкий по-прежнему не отвечает.

Она приходит назавтра. Пан Павлицкий не отвечает.

На третий день трубку берет незнакомый мужчина.

— Пан Павлицкий попал в аварию, положение серьезное.

Она едет в Краков. Немцы устроили облаву, рассказывает мужчина, всем сунули в рот кляпы (она пытается представить себе рот мужа с кляпом, но ничего не выходит — кляпа она никогда не видела), связали руки-ноги.

Мужчина платит за чай и шепчет:

— Они еще в тюрьме.

— Угу, — шепчет она в ответ, прощается и идет на вокзал.

Поезд из Кракова прибывает на рассвете. Домой она не заходит, прямо с вокзала бежит к Тересе, сестре Лилюси Шуберт. Пытается объяснить все разом: облава, кляп, тюрьма, Кенгуру… Та ничего не понимает. Берет колоду карт. Перетасуй, говорит, и трижды сними к себе правой рукой. Раскидывает карты, и вскоре все проясняется: влюбленный блондин, одним словом — червонный король. Ну вот пожалуйста, радостно разглядывает она карты, выпала твоему королю дорога дальняя, чего ж ты переживаешь?!