К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни - Николай Николаевич Новиков

антропологических исследований вопрос, но и предполагаемые им предварительные вопросы о достаточности или недостаточности собранных для решения его данных или о достоинствах или недостатках в научной разработке этих данных, — все это еще ожидает бесспорного решения. При изучении каждого частного случая душевной болезни беспристрастная постановка антропологических задач не обязывает объединять и отождествлять тело, душу, и дух и в данном случае не исключает возможности рассматривать душевнобольного поэта Батюшкова, не затрагивая телесной его стороны, с душевной и духовной его сторон. Предлагаемый читателям очерк есть и смелая, и скромная в этом роде попытка, рассчитанная на условную возможность, не удастся ли при помощи всего, написанного Батюшковым и о Батюшкове, сколько-нибудь уяснить, каких приблизительно свойств семена и корни душевного и духовного строя могли быть засеяны и насаждены в человеческой его сущности. Сеяние и насаждение совершались, конечно, с первых дней его младенчества человеческим творчеством кровной его семьи. Совершившееся ним и в нем семейное творчество обязывает начать с пережитых им в младенчестве не совсем обыкновенных жизненных и житейских условий.

I. Судьба Батюшкова во младенчестве

Нравственность подлежит попечению отца и матери, учение — более отцу.

К. Батюшков (I, 332).

Что день, то за горем всё новое валится горе.

Гр. А. Толстой.[22]

Жизнь Батюшкова почти с пеленок повита была бедами и горем. Из окружавших его с первых дней младенчества безотрадных обстоятельств сам собою должен был составиться большой недочет в естественных, а потому и самих важных условиях для самого непритязательного, или самого обыкновенного, человеческого счастия. «Злая Судьбина» слишком рано обездолила его и четырех его сестер. У пятерых малюток отняла она родную мать. Не ранняя смерть похитила, но душевная болезнь разобщила несчастную с человеческим миром. Живую, но безумную, отдалили ее от детей-малюток, а потом и совсем увезли из дому. Переворот первой важности совершился в жизни целой семьи. Тревожные недоумения и мрачные подозрения, — сомнительные догадки и мучительные колебания между страхом и надеждою, — продолжительная смена тяжелых душевных состояний, — всё это не раз и не два должно было совершиться во всех, окружавших больную, прежде чем могла сложиться уверенность в неотразимой пожизненной гибели дорогого для семьи существа. Томительно медленно должна была устанавливаться и решимость передать это существо на чужие руки, способные к борьбе с его недугом. Много, конечно, пролилось слез, пока подготовлялась, и еще больше после того, как свершилась невозвратимая и невознаградимая утрата детьми матери. Тяжелое ее значение должно было увеличиваться еще тем, что молодая женщина не умерла и не сразу погибла, но подавленная губительною болезнию, обречена была на медленное умирание. У всех свидетелей всего совершившегося мир души должен был надолго разрушиться, и не только о невозмутимом семейном спокойствии, но и о каком-нибудь порядке в семейной жизни не могло быть и помину.

Безмерно тягостные подробности горестного семейного события должны были происходить, так или иначе, не помимо детских зорких глаз к чутких ушей. Что слышали и видели восприимчивые малютки, то и западало им в душу. Свойства младенческой души таковы, что в каждый миг она живет и растет одними впечатлениями. Непрерывно и неудержимо вторгаются они в эту чуткую душу и неисторжимо врастают в ее тайники. Яркость впечатлений тускнеет и сила слабеет с каждым возрастом, но сущность едва ли вымирает и со смертию пережившего их человека. Таков закон создания человеческой души на земле.

Впечатления младенчества — то же, что семена, зарождающие душу. Семейная беда должна была рассеять в смеси с неисчислимым множеством разнородных семян и злополучные семена в душе, а через нее в сознании и жизни детей Батюшковых. Чего-чего не натерпелись бедняжки во время семейного переворота, переполненного ужасами. Непризрачные страхи могли преувеличиваться призрачными: из всего виданного, слышанного и перечувствованного должен был постепенно создаваться невыносимый груз подавляющих и почти разрушающих младенческую душу сердечных ощущений. Такой непосильный нравственный груз должен был залечь в глубь каждой детской души, как первая основа будущего свойственного ей нравственного строя. До такой беды могло довести полусиротство детей живой, но душевнобольной матери.

Небезразлична для человеческих обществ безвременная потеря людей. Холодному равнодушию к таинственным законам и высочайшим на земле сокровищам человеческого духа может казаться, что в рассматриваемом семейном несчастии общество ничего не потеряло, — могло, скажут, и не почувствовать, даже не заметить гибели одной и, быть может, даже самой обыкновенной женщины. Но эта женщина была мать. Она не умерла, но для семьи ее не стало; с нею у ее детей

Навек надежды рок унес (I, 219).[23]

Взамен этих надежд не только должны были уцелеть, но слухами и толками о постепенной гибели матери долго-долго могли укрепляться и навсегда без утраты окрепнуть в душах детей одни ужасающие, одни мучительные воспоминания. Безвременная гибель матери одного семейства в данном случае оказалась потомственной утратою целого общества: роковым даром безвольного материнского творчества у дорогого для целого общества, но безвременно погибшего, поэта больше, чем у сестер его, человеческая сущность с колыбели переполнилась задатками гибели,

Как кубок смерти яда полный.[24][25]

К счастию человечества, не всем людям суждено наследовать такие злосчастные задатки материнского творчества.

На отца падала обязанность смягчить первую нестерпимо острую боль горя, постигшего его малюток. Но этот отец — семейный и безженный муж живой жены, — почувствовал себя, потому что действительно сделался глубоко несчастным семьянином. Злополучная жертва самого безутешного из всех случаев невольного вдовства, словно тяжкую «кару судеб», кое-как переносил он угнетавшую его тоску непривычного одиночества и не мог ужиться на одном месте. Вплоть до кончины душевнобольной супруги своей он, как известно, жил то в Петербурге, то в Вологде, то в родовом имении, в селе Даниловском, в Устюженском уезде Новгородской губернии. В переездах с одного места жительства на другое он мыкал свое личное и забывал детское горе. Частые и долгие его отлучки обрекали детей при жизни отца и матери не на круглое, но, тем не менее, полое сиротство. Так волею судеб, судя по-человечески, безжалостно и бесповоротно разрушен был закон естественного воспитательного творчества в кровной семье Батюшкова.

Безжалостно? — Как не безжалостно, если при жизни отца и матери злополучные малютки остались под родительским кровом, под одностороннею родительскою властию, но без непосредственного творчества родительской любви? Первые и самые основные воспитательные периоды детства осиротелым несчастливцам пришлось прожить при жизни, но в отсутствии