Свои камни - Вадим Олегович Калашник

– Да нет, – ответил Иван, поворачиваясь к товарищам. – Это не наш, нету у нас в деревне таких,

– Точно? – с сомнением сказал конвойный. – Не путаешь, неужто всех в своей Кутевре знаешь?

– Так у нас деревня, а на город, – твердо ответил Иван. – Такую морду я бы из сотни запомнил. Нет у нас таких, а ну признавайся гад, название небось со страху выдумал?

Иван повернулся к пленному и жестко ткнул его стволом автомата под ребра.

Пленный скорчился, и присел.

– Вишь чего выдумал, у нас в деревне отродясь такой сволочи не было, – сказал Ваня и повернулся к конвойному. – Что ты тут ерундой занимаешься, его пленных вести поставили, а он тут уши развесил слушает всяких власовцев. Нет у нас в деревне предателей.

Ваня вдруг весь вскипел, и на этого власовца, и на этого конвойного, его вдруг взяла такая обида за все происходящее, и за себя самого, что он готов был накидать и пленному, и конвойному. Выходило, что этим своим словечком «землячок», конвойный ровнял Ивана и этого пленного.

– Что за шум? – сквозь строй решительно пролез старший лейтенант в морской фуражке.

Он быстро понял, что происходит и решительно двинулся к конвойному.

– Отставить. Прекратить балаган. Что ты тут устраиваешь самосуд?

– Так как же, – попытался возразить конвойный. – Закон такой, если поймал власовца так земляк и должен его к стенке поставить.

– В армии один закон, выполнять приказы командиров, – резко осадил его моряк. -Тебе велено пленных вести, вот и веди. Нечего тут прилюдные расправы устраивать. Это вот они всех без разбора казнили, потому что звери. А мы люди, бойцы красной армии. А ну проваливай отсюда со своими оборванцами. Под трибунал захотел?

Пока офицер отчитывал конвойного, Ваня пинком загнал пленного обратно в строй. Никакой жалости к этому «землячку» у него не было, был только гнев и презрение. А еще негодование на конвойного, который по глупости, или по злому умыслу, решил вдруг устроить это судилище. Было совершенно мерзко в этот момент. Но что-то большое появившееся внутри Ивана, радовалось о его поступке.

Колонна пленных тронулась и скоро покинула площадь.

– Правильно, сержант, – сказал Ивану стоящий рядом чумазый танкист. – Нечего честным людям об эту пакость руки марать.

– А что ж другие пусть марают? – ответил Иван.

– По закону все должно быть, – ответил танкист. – По-людски. Кому положено, тот пускай и стреляет. Если мы, как они будем, в чем же наша победа?

– Победа! – вдруг раздалось над площадью.

Все подались на крик. Молодой лейтенант в шлемофоне взобрался на самоходку и выстрелил вверх из пистолета.

– Сегодня, Германия капитулировала, – он сорвал с головы шлемофон и подбросил его вверх. – Только что по радио передали. Все ребята кончилась. Ура!

Вся площадь ревела «Ура!» и палила в воздух из автоматов.

Правда для войск, освобождающих Прагу, война продлилась еще три дня, а для Ивана еще три месяца, пока их полк занимался разминированием города и окрестностей. Но это было уже совершенно неважно. Только тем вечером Иван добавил к своей самодельной молитве еще несколько слов. И она стала звучать так: «На тебя надеюсь, Господи. Укажи мне путь верный и спаси всех ближних моих».

Поезд вез Ивана домой, но что будет там делать он пока не знал. Мать окончательно перебралась в город, а дом в Кутевре продала колхозу. Завод, на котором успел поработать Иван, вернулся в Ленинград, а то, что осталось перепрофилировали на производство узкоколейных платформ для лесозаготовок.

С месяц Иван помыкался по отделам кадров, пока в одном из кабинетов ему не посоветовали завербоваться на стройку большого целлюлозного комбината где-то на южном Урале.

И жизнь пошла дальше. Мать вышла замуж. А бригадир плотников Ваня Чернов сначала строил комбинат на южном Урале.

Потом начальник участка Иван Чернов возводил механический завод в Поволжье.

А после этого директор управления механизации Иван Павлович Чернов руководил прокладкой коммуникаций на строительстве космодрома в Казахстане. И даже присутствовал при первом старте пилотируемого космического корабля.

В тот день он смотрел, как над горизонтов вертикально вверх поднялся дымовой столб и, что-то маленькое и блестящее, сорвалось в вершины столба и устремилось ввысь.

Уже позже вечером, когда стемнело, Иван сидел в гостиной своей служебной квартиры, слушал как жена звенит на кухне посудой попутно выговаривая дочке, за то, что та суетится под ногами, и вспоминал то ночное.

Он снова представил, как дым от костра поднимается к звездам, а кони смотрят на них и кивают. Внутри вдруг опять стало расти что-то большое, как тогда много лет назад на площади чешского городка, названия которого он не запомнил. Но это так взволновало его и наполнило такой радостью, что он опять и опять повторял в уме свою самодельную молитву и радовался как снова и снова что-то наполняет его. И ему вдруг опять захотелось пройти по мостику над неправильной речкой Вытегрой. Пройтись по пыльной дороге, посмотреть на старый колхозный склад. Особенно на склад захотелось ему посмотреть.

Прежде чем опять оказаться на мосту над Вытегрой, Ивану Павловичу пришлось еще много построить, и многих научить строить, и многому научиться, и многому и многим порадоваться, и придумать к своей самодельной молитве еще некоторые слова. И даже узнать, как звали того самого, что родился без отца и дал прибить себя гвоздями к кресту, чтобы спасти всех остальных.

И когда он думал о нем, вдруг снова вспоминал ту обезьянку и того пленного. И деда Афанасия, и учителя, который смеялся над женщиной, склонившей голову.

Он ехал и узнавал проносящийся за окном мир, где родился и ничего не мог узнать. Все было новым. Асфальтированная дорога с белыми столбиками, автобусные остановки. Встречные мальчишки на мотоцикле и попутный велосипедист с примотанными к раме удочками. Все это было ему не знакомо, по было настолько родным, что дух захватывало.

Машина выкатилась из леска и мимо промелькнул знак, на котором черными буквами на белом фоне было написано «Кутевра», а под белым знаком висел синий «Гальпериха 2 км». Володя остановил машину, и Иван Павлович вышел, на пыльную обочину. Ленька и Мишка разом высунулись из окна задней дверцы.

– Ну вот я и дома, – сказал Иван, из-под руки осматривая окрестности. –

Ничего не узнаю.

– А сколько же лет-то прошло, а, папа? – спросил Володя.

– Сорок шесть.

Володя присвистнул. Так тут ведь у тебя никаких родных не осталось?

– А так выходит, сынок, что нигде для меня чужих нет. Поехали, глядишь кто меня и узнает.

Но Ивана