Солнце внутри - Маргарита Зверева

Зоя повела рукой, подчеркнув очевидность ответа, решительно поставила пустую чашку на стол и встала. Тут же я тоже вскочил, подброшенный внезапно всплывшим воспитанием.

– Сидите-сидите! – подняла она брови и надела светло-серое пальто, и я отметил сверкнувшую на воротнике брошку в виде бабочки. – Мне просто уже пора идти.

– Но дождь… – заволновался я вдруг. – Он еще не стих!

– Ничего, у меня зонт, – перекинула она ремень сумки через голову и похлопала по ней. – Не хочу заставлять ждать детей.

– Детей? – спросил я не своим голосом и тут же дал себе мысленную пощечину за такие глупости.

– Я веду театральный детский кружок, – пояснила она. – Сегодня генеральная репетиция, а завтра уже выступление. Все очень серьезно.

Весело подмигнув мне, она направилась к выходу, и я сделал шаг за ней, но остановился и попытался заставить себя сесть обратно. «Но, с другой стороны, я и так собирался идти», – привел я довод своему внутреннему Барону и быстро нагнал ее. Мы вместе спустились к сырой лестничной площадке, прошли по тускло освещенным коридорам, вежливо попрощались с морщинистым охранником и вышли на порог. Несмотря на широкий козырек, в лица нам сразу прыснуло серым дождем.

Я украдкой посмотрел на Зою. При дневном свете кожа ее казалась еще более бледной, а волосы – растрепанными. Внезапно возникло ощущение, что мне по венам пустили ледяную воду, и в моем сознании вспыхнуло все то, чего Зое, как я думал, не доставало. В меру пухлых губ, которые считались чуть ли не признаком хорошего тона в обществе, к которому я себя относил; каблуков, свидетельствующих об отсутствии необходимости постоянно передвигаться на своих двоих, золотистого загара…

«Ерунда какая-то, – сдвинул я брови. – Что за детский сад я себе позволяю?» Очередной порыв ветра покрыл меня мелкими каплями, и я решил, что это помутнение рассудка на фоне какой-никакой, а экстремальной ситуации. При прокалывании кожи тело должно было вырабатывать хоть сколько-то адреналина. А под адреналином, как известно, и Бабу-ягу можно принять за Василису Прекрасную. Довольный таким объяснением, я облегченно вздохнул и улыбнулся.

– Ну, что ж, – поднял я воротник и достал ключи от машины из кармана. – Приятно было познакомиться, или, вернее, еще раз…

Тут Зоя наконец справилась с механизмом теребимого ею зонтика и раскрыла его. И тогда случилось то, что, конечно, должно было случиться. Следующий порыв ветра оказался столь мощным или конструкция столь хилой, что зонт вывернуло наизнанку.

– Ой, – вылупила Зоя глаза на топорщащийся поломанными спицами зонт.

Я грязно выругался про себя и сжал руки в кулаки. Из одного ключ предательски болтался во всеувидение.

– Ничего, я вас подвезу, – процедил я.

– Не надо, – мотнула она головой, не сводя круглых глаз с искореженного зонта. – Дождь наверняка скоро утихнет.

– Не утихнет он, – сказал я с пророческим трагизмом. – Я подвезу вас.

– Не…

– Вас ждут дети, – строго перебил я ее.

Зоя задумалась. Дети, видимо, были весомым аргументом. Про себя я решил, что плюну и уйду, если она еще раз откажется. Вместо этого плюнул только дождь. На меня.

– Хорошо, спасибо вам огромное, – тихо проговорила Зоя. – Мне правда лучше не опаздывать.

Короткими перебежками мы добрались до смиренно ждавшей в луже машины. Отдавая честь своим хорошим манерам, я открыл ей дверь, обогнул свою сияющую новизной черную иномарку и плюхнулся на водительское сиденье. Зоя ежилась и задумчиво смотрела на капли, бегущие по лобовому стеклу, вместо того чтобы восхищенно рассматривать салон. Вода стекала с нее на светло-бежевую кожу сиденья. Я мысленно сплюнул и выругал себя за чрезмерную галантность. Но теперь отступать было поздно. Колеса прокрутились разок в грязи, но потом уцепились за твердый асфальт и вывезли нас на проспект.

Москва плыла мимо нас своими самыми тоскливыми районами. Бесконечный плотный поток машин не давал гнать, и волей-неволей приходилось замечать местность. Серость накладывалась на серость, а одна уродливая многоэтажка на другую. Дома тянулись к беспросветному небу, и к той же беспросветности тянулись пешеходы с зонтами и сумками. Обычно из этой тоски оставалось только бежать. Преимущественно в Европу. Или хотя бы в центр, на какой-нибудь вернисаж. Куда я, собственно, и был приглашен в тот вечер. До этого мне надо было только привести себя в соответствующий богемный вид, на чем мои планы заканчивались. Так что в какой-то момент я перестал сердиться на Зою и решил скоротать время в пути за непринужденным разговором.

Так я выяснил, что родилась Зоя в Питере, а в Москву приехала поступать в театральное училище; что она довольна своей профессией, но не довольна многочисленными поверхностными связями, так как предпочитает немногих, но хороших друзей; что мечтает о собаке, но не может завести ее, потому что не с кем оставить, а график у нее сумбурный и часто затягивающийся в ночь; что с детьми ей работать нравится больше, чем со взрослыми, но не нравится иметь дело с родителями. Я незаметно зевнул в сторону.

– А что вы ставите с детьми? – поинтересовался я, просто чтобы избежать неловкой тишины.

– Продолжаем немецкую линию театра, – улыбнулась она устало. – «Момо». Это…

У меня перехватило дыхание. Между мной и гудящими вокруг машинами будто бы образовался толстый слой ваты.

– Вообще-то жаль, что его ставят у нас довольно редко, – бодро продолжала Зоя, не замечая моего ужаса. – Мне кажется, что книги Энде так хороши, потому что он как никто другой умеет…

– Вы ставите «Момо»?! – задышал я наконец.

Зоя повернулась ко мне удивленно:

– Ну да. А вы знаете эту сказку?

Я не просто знал эту сказку. Обсуждения этой книги привели к одной из самых ожесточенных дискуссий с Бароном. С тех пор одно упоминание о детской литературе выводило Барона из себя. Он считал, что все, написанное для детей, создано с одной только целью – промывания мозгов. Насчет этого я с ним не спорил. Хотя так до конца и не понял, что конкретно его бесило в «Момо». Мне казалось, что в принципе теория о том, что чем больше ты спешишь, тем больше времени теряешь, вполне резонирует с идеей безамбициозного гедонизма, которого мы придерживались. Мы не спешили, мы наслаждались. Местами даже созидали, я бы сказал. Единственное, что могло вывести из себя Барона, было, вероятно, то, что в «Момо» пропагандировалась полная открытость перед другим человеком, отдача себя. В то время как Барону ничто не было чуждо так, как отдача себя, которую он, наоборот, считал той самой непростительной потерей столь драгоценного времени. Но до конца признаться в этом он все же не мог. Наверное, боялся спугнуть мой зараженный альтруизмом мозг, как он иногда выражался. Боялся он зря. Я был гораздо ближе к нему, чем к «Момо».

Но то, что именно девушка, сидящая в моей машине, ставила постановку о времени, все же казалось мне чрезмерным совпадением. Однако подозревать ее в каком-то заговоре все-таки было смешно, так что я просто усмехнулся в небо и покачал головой.