Солнце внутри - Маргарита Зверева

«А что, если директор ошибся? – подумал я вдруг. – Что, если картины перепутали в бесконечных интригах? Ведь никто из них не в состоянии отличить одну от другой. Что бы там ни утверждал Барон. Да и вообще… Быть может, настоящая – та, которая вызывает искренний отклик, искреннее ощущение у зрителя, а не та, которую используют как…»

Тут раздумья мои застопорились и были перебиты взявшимся неизвестно откуда резким осознанием, как удар по затылку. Внезапно я понял, что меня снимают. И будут потом смотреть на меня на большом экране над камином и думать свои клейкие мысли. Я отшатнулся как ошпаренный как раз в то мгновение, когда нахлынула новая волна людей и закрыла вид на картину Вермеера, и попятился по залу. Дойдя таким образом до середины, я остановился и огляделся дикими красными глазами. Один из охранников наблюдал за мной спокойно, но твердо. Повернувшись к нему спиной, я увидел в другом конце зала огромное полотно – «Ночной дозор», который почему-то не заметил ранее, хотя он ярко светился за аркой нежно-мятного цвета и громко заявлял о том, что является главным экспонатом музея, а может, и всего Амстердама. Зал своими многочисленными расписными сводами, колоннами и продолговатостью так сильно напоминал базилику, что сравнение картины Рембрандта с алтарем напрашивалось само собой. Она излучала какой-то небывалый свет, и дело было явно не в искусственной подсветке: он исходил из-под волшебной кисти старого голландского мастера.

Бросив последний взгляд на темно-серую стену отделения Вермеера, которое, несмотря на столпотворение, было пронизано свойственной ему тишиной, я тронулся навстречу Рембрандту. Всем телом я ощущал скопище великих работ справа и слева от себя и даже заметил некое декадентское удовольствие от того, что пренебрегаю ими, словно бываю в Амстердаме по два раза в месяц и могу себе позволить зайти в один из самых важных музеев мира буквально ради парочки интересующих меня в данный момент картин.

Но мимолетное самодовольство развеялось, как только я дошел до арки, отделяющей переднюю часть зала от задней. До «Ночного дозора» оставалось еще метров пять, и, хотя картину было хорошо видно и с такого расстояния, все же хотелось подойти ближе, как это делали остальные посетители. По крайней мере, никто, кроме меня, не топтался у входа, как бедный родственник. Но я не мог сделать больше ни шагу. Слишком острым было внезапное осознание, что все это не для меня.

Не для меня Рембрандт писал свои картины. Не для меня был построен этот дворец. И я не имел никакого права соприкасаться с красотой, когда во мне было отвратительное болото. Я почувствовал себя раковой опухолью, отравляющей гармоничный организм прекрасного, и в омерзении встряхнул руками, в тщетной попытке отделаться от самого себя. Но навязчивая каракатица только еще крепче сжала мне горло, и я чуть ли не в панике бросился прочь.

Как только я повернулся, взгляд мой невольно скользнул вправо и завис на недовольно обращенных на меня с холста семи парах глаз. Синдики того же Рембрандта смотрели на меня с немым вопросом, кто я вообще такой и как посмел тревожить их. В своих строгих черных одеяниях они напомнили мне судей, и тут я уже действительно пустился в бег.

Посетители удивленно поворачивали ко мне головы и расступались, а охранник сделал парочку энергичных шагов навстречу, но, наверное, посчитал меня просто свихнувшимся наркоманом и не стал останавливать, чтобы не портить себе лишний раз нервы. Надо сказать, что я был ему крайне признателен. Потому что еще чуть-чуть, и меня вырвало бы посреди Рейксмузеума, и тогда… И что было бы тогда, я даже не могу себе представить.

Но деликатные европейцы не задержали меня, и я стремглав сбежал по мраморным лестницам, разом перепрыгивая по две ступеньки, пронесся мимо гардероба и поперек входного зала, взлетел к выходу и вырвался на свежий воздух. Моих сил еле хватило, чтобы выйти из прохода, связывающего проезжую улицу с площадью и ведущего прямо через здание музея, и только тут я наконец остановился, чтобы перевести дух.

Звук газующих машин и цокот каблуков по асфальту успокаивал меня или скорее отвлекал, что, по сути, было одно и то же. Во всяком случае, все было лучше, чем пронизывающие до костного мозга взгляды героев Рембрандта и Вермеера.

Я поднял глаза к серому клочковатому небу и шумно выдохнул.

– Can I help you, my friend?[17] – услышал я вдруг сиплый голос прямо над ухом.

Вздрогнув слишком сильно, я встретился взглядом с тощим пареньком с серо-русыми жиденькими волосами и в изрядно потрепанной ветровке, слишком тонкой для такой погоды. По серости кожи, синякам под глазами и мечущимся зрачкам было вполне понятно, почему он счел меня потенциальным другом. Меня многие принимали за наркомана, хотя в чем в чем, а в этом мне лукавить не приходилось даже перед самим собой. Наркотики я не принимал. Кажется, я упоминаю это уже во второй раз. Забавно, но, видимо, привычка оправдываться за свой внешний вид сидит столь глубоко, что вылезает даже сейчас, многие годы спустя… Тогда же я нисколько не обиделся, а лишь удивился тому, что паренька ни капли не пугали многочисленные полицейские, расхаживающие всего в нескольких метрах от нас.

– No, thank you[18], – покачал я головой и быстрым шагом направился к перекрестку.

На светофоре я вдруг впервые в жизни пожалел, что отказался, и оглянулся, но паренька и след простыл. Холодный воздух царапал мне язык и горло, а затхлость воздуха впитывалась через эти царапины еще глубже. Я с отвращением сглотнул, сунул руки поглубже в карманы и поспешил на другую сторону дороги. Там я наткнулся на галерею, в которой проходила первая встреча молодых журналистов, и вспомнил, что я, собственно, ради нее и прилетел в этот промозглый город, но напрочь забыл о сегодняшней программе. Любой другой на моем месте в такой ситуации испугался бы не на шутку, так как быть избранным и приглашенным на международный симпозиум, а потом взять и просто пропасть было, мягко говоря, не совсем корректным поведением. После такого в какой-то степени на своей карьере можно было ставить крест. Меня же это нисколько не тронуло. Я был настолько оторванным от реальности, что с трудом среагировал бы на бомбы, падающие с неба. На встречи беспечной, амбициозной молодежи мне было вообще глубоко плевать. Бурлящая вокруг жизнь меня сейчас нисколько не касалась. Я сидел в болоте в обнимку со своей каракатицей, и кроме этого, все было розовой сказкой, написанной не для меня.

Уткнувшись носом в высокий воротник пальто, я преодолел парочку улиц и мостов, перед тем как понял, что если не волью в себя хоть немного калорий, то действительно упаду в обморок. В принципе мне было все равно, но мне не хотелось доставлять хлопот маме, которая, конечно, забила бы тревогу, не вернись я в обещанное время на родину. Родину… В какой-то мере от представления о том, что я скоро снова окажусь в Москве, совсем близко от Тани, повеяло еще большей тоской.

Я горько сплюнул в невинный куст, чего никогда раньше не делал, и зашел в первое попавшееся кафе под звон колокольчика. За свое короткое пребывание мне показалось, что в Амстердаме ошибиться с выбором кафе было в принципе сложно, так как, куда ни ткнись, все кричало о своем утонченном вкусе. Но на тот момент я был готов пить любую гадость. Мне даже хотелось выпить какую-нибудь гадость, чтобы не вносить диссонанс в организм. Однако кофе, который я заказал и выпил прямо у барной стойки, оказался отвратительно превосходным. Я мучительно поморщился и причмокнул. Перед моим носом стоял огромный букет неприлично роскошных васильковых гортензий, и как назло я подумал, что Таня пришла бы от них в восторг. Совершенно изможденный, я опустил лицо на холодные ладони и почувствовал горячую слезу, скатившуюся по ним и спрятавшуюся в рукаве. Я быстро сморгнул, старясь избавиться от позорной эмоциональности, бросил на барную стойку слишком много денег и вышел, не попрощавшись. Потом еще пару часов плутал по все более сереющим и сыреющим улицам, пока практически случайно не наткнулся на свой отель.