Лед и вода, вода и лед - Майгулль Аксельссон

— Началось?

Голос Ульрики тоже сделался высоким и тонким. Сюсанна кивает:

— Он бывал тут раньше. И делал всякие вещи.

Андерс кашлянул:

— Что делал?

— Рылся в постели. Выкидывал одежду из шкафа. Пописал на стенку…

— Пописал на стенку?

— Да. Поэтому я выбросила свитер в море. И полотенце. И получила выволочку от Роланда.

— Но, господи…

Кажется, Ульрика не верит собственным ушам. Это хорошо. Значит, не он один. Сюсанна это замечает — вот она выпрямилась и отвела челку со лба.

— Но я никому ничего не говорила. Я и сегодня бы ничего не сказала, если бы…

Ульрика кивает:

— Понятно.

Что ей понятно? Андерс взглядывает на нее, но она его не видит, она смотрит на койку.

— Брр, — говорит она.

— Это точно, — говорит Сюсанна, и слабая улыбка появляется на ее лице, а тем временем левая рука лезет в карман брюк за резинкой для волос, Сюсанна собирает волосы в хвостик и встает. Теперь она выглядит как обычно. Бледная, но без болезненной бледности.

— У меня давление очень низкое, — объясняет она. — Иногда от этого бывают обмороки. Или тошнит.

А потом она делает два шага к койке и несколькими быстрыми движениями уничтожает женщину без тела, потом с охапкой белья в руках оборачивается и смотрит на Ульрику и Андерса.

— Спасибо за помощь, — говорит она. — Сейчас пойду уберу за собой на палубе.

Поначалу Андерс и Ульрика сами не знают, куда им идти. Они стоят в коридоре и смотрят на Сюсанну, пока она открывает дверь в каморку для уборочного инвентаря, наливает воду в ведро и приносит швабру. Вернувшись, она взглядывает на них, чуть улыбается.

— Все нормально, — говорит она. — Полный порядок.

Это значит, она хочет, чтобы они ушли и оставили ее в покое, но ни Андерс, ни Ульрика делать этого не собираются. Они стоят все там же, опустив руки, и смотрят на нее. Но тут в глубине коридора слышится какое-то движение. Андерс поворачивается и видит, что Роберт выходит из своей каюты. Он замирает, держась здоровой рукой за дверную ручку, и смотрит на них:

— Генеральная уборка?

Сюсанна тут же устремляет на Андерса взгляд, это немая мольба, но вполне внятная. Ничего не говорите! Потом она поворачивается к Роберту и улыбается:

— Да, пора уже.

Он улыбается в ответ:

— Может, и у меня приберетесь, когда у себя закончите?

Она улыбается еще шире:

— На это, боюсь, вам денег не хватит…

Он рассмеялся:

— Нет, конечно. Бедным ученым не так уж много перепадает в жизни. Им придется прибираться самим.

Сюсанна не отвечает и не шевелится, только стоит выпрямившись и улыбается, сжимая черенок швабры, и ждет, когда Роберт наконец пройдет мимо. Но Роберт остановился, он стоит рядом с ними с предвкушающей улыбкой. Ситуация становится странной. Кажется, все чего-то ждут, но никто не знает, чего именно. Наконец Андерс протягивает руку и трогает повязку Роберта. Она уже грязная.

— Думаю, надо бы нам вот чем заняться, — говорит он.

Роберт поднимает брови:

— Прямо сейчас?

Андерс кивает:

— Прямо сейчас.

После чего, коротко кивнув Ульрике и Сюсанне, устремляется прочь и этим своим движением принуждает Роберта идти впереди него. Гонит его перед собой, точно зверя.

Бля, думает Сюсанна, всей тяжестью навалившись на дверь, ведущую на палубу. Ах ты бля, мать твою перемать.

Она перешагивает через высокий комингс и слышит, как ревет ветер, чувствует, как он хватает ее за волосы и треплет пряди, не забранные в хвост, набрасывается на ее полурасстегнутую куртку и хлопает полами, пробирается под чистый свитер и леденит живот.

На хер, на хер вообще!

Но ругаться бесполезно. Ни одному ругательству в мире не отменить того, что произошло. Тот факт, что Ульрика и Андерс увидели женщину без тела, сделали Сюсаннино положение явным и реальным, в том числе и для нее самой. Больше уже не спрятаться. Она теперь как голая. Ее обнажили у всех на виду. Хотя об этом думать не надо. На самом деле вообще нельзя позволять себе думать. А раз так — вперед.

Она ставит перед собой швабру и ведро и застегивает куртку на молнию, она торопится все это убрать, чтобы вся история наконец ушла в прошлое и забылась, потом снова хватает швабру, макает в ведро и делает пять шагов до рвоты, трет, приносит ведро, льет воду и трет, снова и снова. Потом хватается за дужку ведра, идет к борту и, мгновение поколебавшись, выливает грязную воду на льдину, только что взломанную и повернувшуюся к небу изнанкой, — скоро, через какое-то мгновение, этой льдине снова предстоит окунуться в воду, омыться и очиститься. Несколько коричневых сгустков пристали к бирюзовой поверхности, желтоватая вода струится по кристально-чистому, и Сюсанна смотрит, замерев, как расколотый лед переворачивается и как грязь, ее грязь, которая не должна была покидать замкнутой системы «Одина», медленно уходит в подледную тьму. И уже ничего нет. Женщины без тела нет. Рвоты нет. Вся история на этом бы и закончилась, если бы Андерс и Ульрика не видели…

Позор.

Нет. Не так. Совсем не так. Ведь стыдиться ей совершенно нечего. Ведь правильно? Она ведь ничего не сделала. Просто плохо себя почувствовала. Ну стошнило ее немножко, так она за собой убрала. А теперь она отнесет свой заляпанный свитер и кое-какое белье, может, испачканную наволочку с дурацкими крестиками вместо глаз, в прачечную и прогонит в стиральной машине разок, а может, два. А потом спустится в кают-компанию, поужинает и послушает сегодняшнюю лекцию, будет сидеть в кают-компании среди остальных, станет в точности такой же, как остальные, вся превратится в улыбку, в любезную и разговорчивую оболочку, а нутро сделается совершенно пустым и чистым. Это нетрудно. Она это уже сто раз проделывала. Или тысячу.

Дверь в коридор открывается тяжело, еще тяжелее, чем обычно, и в какой-то момент Сюсанне кажется, что сейчас все повторится, снова подступит тошнота и ее опять вырвет, потом она, сделав глубокий вдох, принимает решение. Этого не произойдет. На этот раз не произойдет. И вообще никогда.

Она чуть улыбается собственным мыслям, ставя ведро и швабру в коридор. Где-то в глубине сознания всевластная годовалая Сюсанна восседает на своей круглой попе в памперсе, свято убежденная, что все решает она одна, маленькая упрямая владычица вселенной, знать не желающая реалий внешнего мира. Если она решит, что больше ее никогда не вырвет, так тому и быть, что бы там ни говорили остальные протискивающиеся туда же пятилетняя, шестнадцатилетняя, тридцатипятилетняя и пятидесятилетняя Сюсанны насчет морской болезни, желудочного гриппа и — отведя глаза и понизив голос — перебора спиртного. Пусть говорят, что хотят. Ее больше никогда не вырвет.