Отто Шмидт - Владислав Корякин

Шмидт опять кивнул.

– Самолеты работают хорошо. Сегодня я отправил литерных.

– Что значит литерных? – поинтересовался Шмидт.

– Литерные – это больные. Сегодня отправил литерного Белопольского… Самолеты работают хорошо – отправил литерного вне очереди.

Шмидт опять слабо кивнул.

– На льдине остались одни здоровые и только один литерный. Это вы. Теперь очередь за вами, как за литерным.

– За мной? – Шмидт даже приподнял голову с мехов.

– Ну да, за вами, – неверным, но строгим голосом подтвердил Бобров.

Он во все глаза смотрел в зрачки Отто Юльевича. Момент, по мнению Боброва, был решающий.

Отто Юльевич опустил голову на меха.

– Нет уж, извините. Забыли условие: я – последний, вы – предпоследний.

– Обстоятельства меняются. Мы же диалектики. Я здоров, а вы больны. Очередь может быть переставлена.

– Нет, Алексей Николаевич, это нельзя. Я – последний со льдины.

Алексей Николаевич начал сердиться… Затем употребил все свое красноречие:

– Отто Юльевич! Поймите!.. Ведь в случае сжатия мы здоровые будем стеснены вашим присутствием. Поймите, палатки могут быть разрушены! Вас же придется держать на морозе! А вы на морозе загнетесь! А если вы загнетесь – это мировой скандал! Нам скажут: вы не могли сохранить начальника экспедиции, когда это можно было сделать! Поймите, Отто Юльевич!

Отто Юльевич задумался.

– Нет, нельзя. Все же я начальник.

Он сказал это нарочито твердо, как всегда говорит больной, изъявляя свою волю. Бобров замолчал. Но через полминуты он повел атаку с другого фланга.

– Какой же вы начальник, если лежите больной? Вы не начальник – вы бесполезный человек в лагере!

Никогда в течение всей своей жизни Отто Юльевич не считал себя бесполезным человеком.

– Что? В чем дело?

– Хватит! – сказал Бобров. – Поначальствовали! Объявляю себя начальником экспедиции.

Шмидт изумился.

– Ну-ну-ну! – сказал он.

– Чего ну-ну-ну? – сердито спросил Бобров. – Вы пойдете у меня литером № 2. Самолеты работают хорошо…

– Позвольте, позвольте, меня же никто не сменял!

– Не сменял? – выкрикнул Бобров. – Ну, что с вами говорить? Нате, читайте!

И он, схватив со стола радиожурнал, подал его Шмидту.

Шмидт внимательно, одну за другою, прочел радиограммы. Их было пять. Шмидт закрыл глаза, прилег на подушку, через полминуты открыл глаза, устремив их на Боброва:

– Что прикажете, товарищ начальник?» (1934, т. 2, с. 363–365).

В описанной ситуации характерны два момента. Первый – никто в ближайшем окружении Шмидта поначалу не пытался принять ответственность на себя. В такой обстановке действия Ушакова с его полномочиями оказалось выходом из положения. Второй – сам Шмидт, понимая свою зависимость от высших инстанций, также не решался определить свою судьбу. Он помнил историю Умберто Нобиле после катастрофы «Италии» в 1928 году, с одной стороны… а с другой – не был уверен в окончательной оценке его деятельности ЦК и лично Сталиным. Отметим, что вывозил Шмидта самый опытный из пилотов Молоков на надежном Р-5, тогда как 12 апреля в Ном больного начальника экспедиции доставлял на более комфортабельном «флистере» Слепнев.

В отсутствие Шмидта эвакуация челюскинцев продолжалась еще двое напряженных суток, к счастью, в приличных погодных условиях. Спасательная авиация получила подкрепление экипажами Водопьянова и Доронина. 12 апреля три рейса сделал Каманин, два – новичок Водопьянов. У другого новичка Доронина на зарубежном «юнкерсе» оказалась поврежденной стойка шасси. Ее ремонт в ледовом лагере занял несколько часов, и на второй рейс просто не хватило светлого времени. Возможности его машины позволяли взять четырех пассажиров, но он решил не рисковать и ограничился двумя, и правильно сделал – уже в воздухе он увидел, что левая лыжа беспомощно повисла на амортизаторе. В своих воспоминаниях он не стал распространяться о том, каким напряжением воли досталась ему посадка в Ванкареме, завершившаяся благополучно. Хотя этим полетом участие Доронина в спасение челюскинцев ограничилось, впереди пилота ожидала работа по переброске людей из Ванкарема в Уэлен.

Водопьянов действовал более успешно, приспосабливаясь к новой обстановке буквально «на лету». Он принял решение лететь, не дожидаясь напарника, и, получив компасный курс, направился в ледовый лагерь. Спустя немногим более получаса летчик увидал по курсу тонкую струйку дыма, сгущавшегося с каждой минутой – теперь в лагере не экономили топливо. Пилот с облегчением подумал: «Все-таки долетел…» Зрелище лагеря Шмидта он оценил по-своему: «Это же областной город…» Всего в тот день в Ванкарем был доставлен по воздуху 21 человек – из моряков и научных работников, помимо двух последних несостоявшихся зимовщиков с острова Врангеля. На исходе суток 12 апреля в лагере оставалось лишь шестеро его обитателей, эвакуации которых могла помешать только погода.

Настал долгожданный последний день существования лагеря Шмидта. Его описание приводится ниже по воспоминаниям последних обитателей, характеризующих не только сами события, но и настроение людей. Если раньше их общим желанием было поскорее оставить опостылевший лед, то теперь у некоторых появилось отчетливое сожаление от прощания с ним. Все они понимали, что в их жизни заканчивается нечто такое, чему не будет повторения и что, возможно, составит наиболее значительный эпизод в жизни каждого. Последними обитателями лагеря Шмидта стали заместитель Шмидта Бобров (теперь уже в роли начальника), капитан Воронин, два радиста – Кренкель и Иванов, – комендант аэродрома Погосов и боцман «Челюскина» Загорский, один из самых активных сторонников похода пешком к материку. Морская дисциплина, однако, победила в нем былые настроения…

Кренкель отчетливо ощутил красоту полярного пейзажа, в котором он почувствовал первое дыхание наступающей весны. «Вечер незабываемо прекрасный. Полнейший штиль. С вышки отличная видимость на много десятков миль. Изредка чуть-чуть похрустывает лед. Но по радио нам сообщили, что барометр начинает падать. Думаю, что никто никогда не будет так интересоваться погодой, как мы в этот вечер» (1934, т. 2, с. 378).

Вскоре после полуночи Ванкарем сообщил: «Отправляем три самолета. Осмотрите лично лагерь, чтобы в лагере не осталось ни одного человека. Свободное место догрузите собаками, обувью, остальное по вашему усмотрению. До свидания. Петров». Указания на собак и обувь было не случайным, ибо предстояла переброска эвакуированных в Уэлен и бухту Провидения – частично пешком, когда собаки и обувь были просто необходимы.

«Всю эту ночь, – вспоминал позднее капитан Воронин, – я провел без сна. В палатке горел фонарь. Я зажег примус, вскипятил чаю, вымыл посуду и все аккуратно прибрал, оставив в палатке, по поморскому обычаю, запас продовольствия и вещей, необходимых человеку, который бы вдруг оказался заброшенным на эту льдину. Мне хотелось, чтобы лагерь Шмидта, даже покинутый его обитателями, не был похож на хаотические лагеря иностранных экспедиций, какие мне приходилось видеть хотя бы на острове Рудольфа в 1929 году. С рассветом вышел на воздух. Было ясно. Кругом царило безмолвие. Немного позже радисты сообщили, что за нами летят три самолета… Я стал заделывать вход в палатку, чтобы туда не залез медведь и не разгромил оставленные мной запасы… В это время загудели моторы самолетов: их шум привел меня в себя. Я вытащил нож, взял спасательный круг, стоявший у входа в палатку, и отрезал от него кусок полотна, на котором черной краской было выведено слово “Челюскин”… В лагере я также взял на память флажок – букву “Ч” из свода морских сигналов» (1934, т. 2, с. 381–382).