Голыми глазами - Алексей Алехин

Оформленное столь искусно пространство может заполняться этикетом, философией, религией, политикой, которые тут слеплены в один ком, – чем угодно. В том числе и лирической поэзией, стоящей особняком.

Совершеннейшим образцом малого дизайна следует почитать павильон императора близ Храма Неба, где он день-другой приводил в порядок мысли, прежде чем предстать перед алтарем.

Загнутые кверху плавные края чайных столиков, черная посуда, ячеистые этажерки и квадратные кресла в истинном, первородном стиле модерн, похищенном, как я уже упоминал, из этих самых покоев. Без малейшего изъяна во вкусе, до последней тушечницы. Изысканно, просторно и просто.

Ну а бесспорный апофеоз жанра в целом – столичная императорская резиденция, Запретный город.

Как описать тебе, мой друг, все великолепие этого футляра для образцовой, не подточенной течением времени власти над небом и землей?

Запретный город – громадная пурпурно-золотая раковина в сердце Поднебесной.

Вся жизнь императорского двора была грандиозной церемонией в просторных декорациях из красных стен, золоченых колонн, желтых крыш и белого резного мрамора.

Безупречные по стилю внутренние дворцы и бесчисленные апартаменты, где размещались члены необъятной императорской фамилии, главная и запасные жены, наложницы пяти рангов, евнухи и челядь, столь же замкнуты и завершены в себе: деревянные раковины внутри каменной. Плетение окон, резные перегородки, изумительное членение наполненного бесценными предметами и безделушками пространства для вечного праздника, подчиненного ритуалу.

Воздух тут насыщен духом каллиграфии, поэзии, церемонного жеста. Они рафинированны и лаконичны.

Нам повезло увидать Запретный город пустым, безлюдным, зимним. Плотный вишневый круг солнца сползал в сизом, как московские голуби, пекинском небе за столпотворение желто-черепичных дворцовых крыш с бегущими по гребням четкими силуэтами извивающихся драконов.

В интимной глубине этого искусственного мира запрятался среди стен маленький императорский сад. Узловатые тысячелетние кипарисы, сплетающиеся арками; филигранные беседки; диковинной формы камни, свезенные со всей страны и установленные на мраморных постаментах с фигурной резьбой…

Двор увлекался красотой. Сам император расписывал веера в свободные минуты.

Станковой живописи, графики, скульптуры в нашем понимании у китайцев нет. Та, что есть, начисто лишена живого чувства. Это как цветы из бумаги и шелка, их тут изумительно делают.

Современная живопись в традиционном вкусе несет явные следы вырождения. Она выдохлась, как старые духи. Еще поражают искусностью родившиеся из нескольких мазков туши стебли бамбука, цветы, пучки осенней осоки. Но к ним слетаются по-ученически старательно выписанные стрекозы и птички, словно перепорхнувшие из букваря, со страниц на «С» и «П». И бесконечные горные вершины, однообразные, как верблюжьи горбы, навевают неодолимую скуку.

Однако и от свитков классических старых картин с маленькими красными лабиринтами императорских печатей веет тем же безжизненным холодом.

Оставлямое ими странное впечатление удается определить: они бесполы.

Живопись эта смахивает на гобелены, предназначенные любоваться мастерством, а не заражаться чувством. По сути, тот же дизайн, льстящее глазу пространство.

И все то же убивающее в зародыше оригинальность бесконечное копирование предшественников, спускающееся по ступенькам династий в немыслимую глубь времен, где, по мысли, и обитают истинные шедевры, а на деле все теряется во мгле, как в параллельных зеркалах…

Заметно отличается буддийское искусство, когда оно не насквозь китаизировано. А может, в нем просто сказывается благословенный недостаток мастерства?

Меня потряс сюрреализм дуньхуанских «пещерных» фресок, с которыми, правда, я знаком только по репродукциям. Совсем в другом духе – они бы пришлись по сердцу незабвенному Пиросмани – росписи буддийских часовен в западном пригороде Бадачу, где я побывал.

О, анилиновый буддийский ад со зверскими муками широкобедрых, грудастых грешниц и голубых от изнеможения грешников! О, лотосовый рай с приветливыми пышными тетками у входа! Их глиняные румяна, их зазывный вид, их губы бантиком – где-то я видел вас, хозяйки райских заведений?

А храм Пятиста Веселых Будд на Ароматных холмах, опять же под Пекином?

Кого только не отыщешь среди них: будды-хвастуны и будды-пьяницы, будды-весельчаки и будды-недотепы. Есть даже будда Ильич с характерной бородкой и лысиной, позолота же только усиливает сходство: точно такой пылился в глубине сцены нашего школьного актового зала.

И вся эта заново вызолоченная братия в нормальный человеческий рост расселась плотными шеренгами, как в вагоне метро, по всему храму – входя, ты находишь его уже заполненным и можешь присоединиться к компании…

Впрочем, шутки в сторону – я не готов к разговору о буддизме.

Я долго ломал голову над загадкой моего дракона.

Идя издалека, я добрался до вывода, что у искусства вообще две ипостаси – или даже что существуют два разных искусства.

Первое, в конце концов взявшее верх в Европе, – «искусство особи», личности.

Такова здесь – из известных мне – только старая лирическая поэзия с ее искренним чувством, простотой и гениальной чуткостью к деталям. Она поразительна, сколько ни читай.

Субъект другого, «соборного», искусства – та или иная человеческая общность, очерченная религией, государством или даже некой цивилизацией в целом. Оно выражает обобщенный дух социума и его восприятие мира.

Это «другое» искусство налицо и в западном мире. Не к нему ли отнести масскультуру, промышленный дизайн и даже наш недавний отечественный культурный официоз? Но и не только эти презренные роды.

По необходимости «соборна» почти вся монументалистика. Таковым, вне сомнения, было искусство Древнего Египта, империи инков. Да и христианское церковное искусство, торжествовавшее все Средневековье, пока окрепшая и почуявшая силу городская личность не вывернула его лицом к себе, с чего и началось Возрождение.

Первобытное же искусство, вероятно, было синкретично и в этом смысле: оба полюса сходились в личности, в те времена практически равной социуму.

В Китае, где государство столь рано и полно возвысилось над человеком, именно «другое» искусство тысячелетиями господствует в архитектуре и живописи, в ремесле и местной музыкальной драме – «опере». Единичный человек никогда не был его героем, это искусство муравейника. И неудивительно, что оно напрочь лишено чувственности, – у муравейника нет пола.

Тем же можно объяснить и монотонность здешних творений: в форму искусства отливается модель восприятия мира, у нашего суммарного творца вполне сложившаяся. И застылость во времени: лишь люди знают смену поколений, а государство, тем паче такое, как Китай, практически бессмертно.

Не кажется ли тебе, мой друг, что, если принять эту гипотезу, многое проясняется и в истории средиземноморской, европейской, а затем и американской культуры? И в том, почему с таким трудом пробивается в искусство кинематограф. И даже в соцреализме, который, как ни ругай, но был.