Голыми глазами - Алексей Алехин

Великолепно устроенная китайская цивилизация очень рано достигла идеала и застыла.

Только ли невежество мешает мне отличить древний императорский стиль от нового фасада гостиницы?

Они ведь не имитируют старину, а работают по тем же рецептам. Столь же изысканно или столь же примитивно, но точь-в-точь как сто, триста, тысячу лет назад.

Ты только представь, мой пытливый друг, это совершеннейшее из государств.

Великая стена отгородила страну от северных кочевников. Великий канал соединил ее всю с севера до юга. Охраняющая покой подданных императорская машина приносила изумительные плоды.

Я сбился, коллекционируя китайские приоритеты. Бумага, шелк, порох, фарфор, десятичные дроби, чай, компас, бумажные деньги, наборный шрифт, воздушные змеи… А еще утонченный церемониал, каллиграфия, дивные сады, ослепительная архитектура. Дороги и постоялые дворы, приспособленные для дальних путешествий так, как в Англии тысячелетием позже. Императорские экзамены для чиновников на знание трудов Конфуция и владение стихом. Настораживает только, что уже и тогда за учителей почитали исключительно древних.

Да, в Китае не было Возрождения – ибо так и не кончилась античность.

Зато какой блеск! Неудивительно, что Сыны Неба, которым формулы вежливости в посланиях европейских государей услужливо переводили как знаки верноподданничества, всерьез полагали себя владыками вселенной и долго пребывали в этом приятном заблуждении. Когда в конце XIX века французы с англичанами решили пощипать одряхлевшую империю, в императорском указе они были поименованы «взбунтовавшимися варварами».

Слишком величественное прошлое не прошло бесследно. Унижения позднего времени лишь усугубили национальное чувство. На фоне упавшего в правление Великого кормчего культурного уровня это особенно заметно.

Начавшееся теперь движение к Западу ничего общего с нашим западничеством не имеет.

И даже отъезды, особенно в Америку, вокруг которых все время вертятся разговоры молодежи, своеобразны. Едущие вовсе не собираются становиться американцами. Заветная их мечта – перейти в «соотечественники за рубежом».

Ну а мы, положа руку на сердце, полезные и дружественные, но не владеющие ни искусством каллиграфии, ни конфуцианской мудростью «белые варвары», хуже тех древних южан с Янцзы, что жили в свайных домах и поклонялись Пятицветной собаке. Те все-таки были свои.

Не зря чужестранцы чувствуют себя тут островитянами. И обиталища их выглядят как острова.

Наша посольская резервация на территории бывшей Русской миссии считается из лучших. Там и правда прекрасный парк с каналами, беседками и прудами.

Колониальная архитектура выдержана в здоровом стиле Великой эпохи. Гулкий мраморный холл, обшитые светлым полированным деревом коридоры, да и сами обитатели холодноватых кабинетов за пахнущими лаком дверьми так знакомы, что, кажется, толкнешь одну из них – и выйдешь на 14-м или 21-м этаже Смоленской высотки.

Впрочем, посольства все и всюду такие.

Занятнее наша вольная белая деревня, куда заботливо собраны пристроенные к делу искатели экзотики. Встречаясь на пешеходных дорожках по пути в бассейн или лавку, они, в соответствии с сельским этикетом, неизменно раскланиваются, даже не будучи знакомы.

Похоже, где-то и впрямь потерпел крушение пароход, выбросивший на берег всех этих путешественников.

Несерьезного, напевающего немца. Страшненькую молодую француженку, пытающую счастье уже во второй раз. Жизнерадостного итальянца, влюбленного в китайскую кухню. Каких-то американских старух, прибывших с гуманитарной миссией. Долговязого, с молодой яйцевидной лысиной, любознательного англичанина, не расстающегося с велосипедом. Живописных латиноамериканцев, поселившихся целыми гнездами в ожидании конца своих революций. Смешливого негра, занятого своей очаровательной смешливой женой и, кажется, не замечающего, куда их занесло. Толстого, не окончившего курса американца, который год кочующего по миру в поисках самого себя.

Что привело их сюда? Любопытство? Неустроенная личная судьба? Дешевизна жизни? Приверженность китайской философии? Неурядицы на родине? Кого что.

И вот живут. Растят детей, пишут книги, путешествуют поднакопив денег, едят палочками, собираются попить пива и потанцевать, учатся играть на флейте, чинят во дворе велосипеды…

Внутри этого замкнутого мирка, наподобие известной китайской игрушки – один в другом, и мой собственный. С зеленоверхим столом, похожим на бильярд, по которому я катаю легкие шары слов.

Поначалу мне казалось, что моему кабинету недостает внутренней тишины. Позже понял, что ее избыток.

Теперь мне легче: откуда-то из глубин дома доносится звук флейты, разучивающей мелодию.

Он появляется не всякий день, и я его жду, глядя в окно, куда углом заходит зеленый фарфоровый завиток соседней крыши.

В вазочке стоит одинокая продолговатая роза в оранжевых подпалинах, похожая на крупную «императорскую» креветку.

И я, уподобившись старым китайским поэтам, стираю кисти до лысины, переделывая по тыще раз эти письма, чтобы и ты, далекая собеседница моя, услышала это беззвучие флейты.

...

Поднебесная, 123-й день

приглашающее полюбоваться драконом и кончающееся по лунному календарю

Искусство Китая, мой мудрый друг, напоминает большого праздничного дракона.

Кстати, в здешнем восприятии это вполне жизнелюбивое и заслуживающее восхищения животное, к тому же обремененное кучей диковинных детей. Не то что у нас.

Играющий киноварью и позолотой, пританцовывающий сотней пар ног, он слишком велик, чтобы охватить взглядом. Вдобавок время от времени проглатывает излишне любопытных – а легко ли описывать дракона, сидя внутри него!

Мои познания ничтожны. Вот хотя бы каллиграфия. Китайцы замирают, шевеля губами, у заботливо окантованных образчиков, вывешенных где можно на парадных местах. Или перед единственным, похожим на квадратного паука иероглифом, выбитым на плоском валуне в глухом ущелье, – поглядеть на него специально взбираются в горы приехавшие издалека любители.

Красивую надпись на отменной бумаге шлют в подарок и потом хранят и передают по наследству.

А мне, от которого не только смысл, но и форма этих письмен сокрыта, все они кажутся равно живыми и прекрасными. И я ловлю себя на том, что любуюсь выведенными толстым фломастером раскоряками простецкого объявления на столбе, быть может сзывающего на собрание ветеранов квартала.

Я дивлюсь интуиции Андерсена. Ну что китайское мог он видеть в датских музеях и домах? Вазы, ширмы и веера. Но своим «Соловьем» угодил в точку – это самое искусственное из искусств.

Однако главная черта его в ином: оно минует личность.

Зрительно воспринимаемое китайское искусство не совпадает с человеком по масштабу. Оно с размахом организует пышный антураж и дает в руки изящные вещицы. Место же посередке оставляет пустым. В сущности, это восхитительный дизайн.