Черное море. Колыбель цивилизации и варварства - Нил Ашерсон

Мицкевич проделал долгий интеллектуальный путь в своих размышлениях о судьбе еврейства. Есть вероятность, что его собственная мать происходила из семьи франкистов, украинской секты XVIII века, возглавляемой блестящим шарлатаном Яковом Франком (Янкелем Лейбовичем), которая вся целиком отпала от иудаизма и обратилась в католическую веру. Его жена Целина была франкистского происхождения, и чувство Мицевича, что между двумя этими нациями – поляками и евреями – существует провиденциальная связь, все больше укреплялось, по мере того как он старел. Он решил, что дело “Израиля, старшего брата” и дело независимости Польши не могут решаться по отдельности.

Он всегда верил в полное равенство и гражданские права евреев. Однако долгое время, в особенности в те годы, когда его помыслами владел мистик Товяньский (куда более сомнительный шарлатан, чем Франк), он предполагал, что самоосознание еврейства должно произойти через обращение в христианство. Позднее он сумел стряхнуть эту идею о сближении и обратиться к мечте о свободной Польше, в которой евреи и поляки будут помогать друг другу, следуя параллельным предназначениям. “Без эмансипации евреев и развития их духовности Польша не восстанет. Если же она и восстанет без эмансипации евреев, во что я не верю, она определенно не сможет выстоять”.

Прибыв в лагерь в Бургасе, он обнаружил в рядах войска сотни польских, украинских и русских евреев. Даже в далеком Плимуте, где военнопленные содержались в тюрьме Милбей, польские эмиссары уже завербовали ненавидевших царя евреев на службу против России. Тогда Мицкевичу пришла в голову новая идея. Он решил сформировать из евреев отдельный легион внутри дивизиона оттоманских казаков – “Гусары Израиля”.

Этому плану были посвящены последние недели жизни поэта. Польские эмигранты давно уже решили, что первым шагом к освобождению их страны, который подал бы угнетенным миллионам, оставшимся дома, знак, что свободная Польша уже существует и сражается, должно стать учреждение польской армии за границей: “легионерская идея”. Теперь Мицкевич применил ту же мысль к евреям. “Гусары Израиля” должны были стать еврейским легионом. Его друг Арман Леви, ассимилировавшийся французский еврей, который сопровождал его в путешествии в Турцию, говорил турецким чиновникам: “Мы хотим развиваться как раса, и мы верим, что наилучшее средство к этому… предоставить доказательство, что мы не только так же умны, но и так же храбры, как прочие”.

Создание легиона “Гусары Израиля” и его победы на поле боя должны были не только оповестить мир о том, что еврейский народ более не имеет ничего общего со старинной гойской карикатурой, рисующей его самовлюбленным и подобострастным, но и пробудить и преобразить еврейские массы по всей Российской империи. И, как утверждал Мицкевич, христианское крестьянство последует примеру евреев: “Наш непрерывно растущий легион должен стремительно растекаться, как лава, от синагоги к синагоге, от деревни к деревне, в самое сердце Польши и Литвы”.

Какое‑то время идея “Гусар Израиля” казалась осуществимой. Садык-паша согласился с предложением Мицкевича открыть в лагере синагогу, а еврейских солдат освобождать от строевой подготовки в субботу. Подпоручик Михал Горенштейн создал для гусар прекрасный мундир и ходил в нем по Бургасу к удовольствию Мицкевича. Но за спиной у поэта Садык его высмеивал. У него не было сомнений в боевых качествах еврейских солдат, которые прекрасно проявили себя годом ранее при взятии Бухареста, а позднее, после смерти Мицкевича, храбро сражались у него под началом при Севастополе. Кроме того, он рассчитывал, что этот проект поможет собрать денег на польское дело в еврейских финансовых кругах, и писал письма и рапорты, в которых критиковал “нелепые, но в действительности существующие предубеждения против еврейской армии”. Однако он мог предвидеть возражения со стороны турок: прежде всего их страх, что еврейский легион может отвратить свои усилия от России и направить их на Палестину, которая все еще была османской провинцией. Да и сам Садык был не чужд расовых и религиозных предрассудков.

В конце концов они поссорились. Садык сказал Мицкевичу, что “Это будет неслыханный ужас – видеть вооруженных евреев бок о бок с казаками под командой польского шляхтича”. В конце октября 1855 года Мицкевич в гневе вернулся в Стамбул, в свою сырую комнату в Пере, и попытался возродить идею “Гусар Израиля” путем переговоров с турецкими властями, еврейскими влиятельными лицами и иностранными дипломатами. Он продолжал видеться с Людвикой, но даже она, несмотря на всю свою привязанность к нему, не могла воспринять его планы всерьез. Она имела неосторожность прочитать ему письмо от своего мужа из Бургаса, в котором тот между делом упоминает “паршивого жида”. Поэт был шокирован. После его смерти она писала Садыку: “Быть может, и Мицкевича origine было таким [еврейским], или происхождение его семейства, или его жены, ибо откуда такая его любовь к Израилю? Никогда, однако, этой мысли не имела, пока, читая ему твое письмо, не дошла до «паршивого жида»; как он задрожал, как возмутился, не знаю, можно ли вчуже так любить, а может быть, он так любил свой замысел и идеи свои?”

В Стамбуле начались дожди. Среди больных и раненых солдат армии союзников, толпившихся на улицах или лежавших в госпитале, вспыхнула холера. На азиатской стороне Босфора Флоренс Найтингейл[46] боролась с распространением эпидемии в районе Скутари. На европейской стороне как‑то утром в конце ноября Адам Мицкевич внезапно почувствовал тошноту и головокружение. Он выпил кофе, выкурил трубку и почувствовал себя немного лучше. Горенштейн с другом пришли его навестить в щегольских светлых мундирах еврейского легиона, они обсудили военные новости и сплетни из Бургаса. После их ухода начались первые жестокие желудочные колики.

К ночи он был мертв. Не существовало действенного лекарства от холеры, об этом знал он и знали его друзья. Полковник Кучинский, друг по Парижу, зашел в последний вечер и склонился над его постелью. Мицкевич смог улыбнуться и выговорил: “Кучинский… полк оттоманских казаков…” Потом он впал в беспамятство. Было шесть часов, уже темнело. К девяти он умер.

Война продолжалась. Оттоманские казаки во главе с Садык-пашой отбыли в Крым сражаться “за вашу и нашу свободу”: евреи служили в их рядах, и ничего больше не было слышно о “Гусарах Израиля”. Когда война закончилась, ничего не было слышно больше и о польской независимости. На следующий год, когда союзники уселись в Париже за стол переговоров с Россией, чтобы заключить мир, они согласились пересмотреть польский вопрос. Такова была заранее условленная цена за то, чтобы Австрия и Пруссия (две другие державы, участвовавшие в разделе) не вышли из союза против России. Французы и англичане, умышленно обнадеживавшие поляков, теперь от них отвернулись. Русский посланник на Парижском мирном конгрессе с облегчением докладывал, что слово “Польша” даже не упоминалось.