Разлюбовь, или Злое золото неба - Андрей Зотов

Он рассказывал, как сдавал меня с потрохами, и получалось, что я еще и виноват. Да, видимо, наехали на него серьезно. Ну а я-то здесь при чем? Я и второй раз действовал бы точно так же, и третий. Выбора-то они мне не оставляли.

– Но это еще ладно, – продолжал он, – с этими еще как-то договориться можно. Так ведь на меня еще азеры местные наехали – магазин, говорят, твой торгует хорошо и в хорошем месте стоит. Ты нам его продай. Или плати. Или будут проблемы. Стекла мне тут уже били два раза. А я же в Москве – директор звонит каждый день и жалуется. Короче, вилы у меня со всех сторон. А я в него знаешь, сколько денег вбухал? Кредит еще два года выплачивать, если, бля, доживу.

Помолчали. Молча рвали мясо и запивали его «Саперави». Ганс так грамотно перевел стрелки на свои проблемы, что теперь возвращаться к старой теме было как бы не совсем этично. Ладно, можно и о другом.

– Хотел тебя спросить Ганс про одно дело, – сказал я по возможности мягко. – Дело такое… деликатное… Больше спросить не у кого.

– Ну? – Жуя, думая о своем, он поднял на меня глаза. – Деньги нужны?

– Да нет, я о другом. Я про вашу прапрабабку хотел спросить.

– Прапрабабку? – Он быстро выныривал из своих проблем. – Это Анькина прапрабабка, не моя – если ты имеешь в виду Полину. У нас же с Анькой матери разные.

– Да, я помню.

– А откуда ты про нее знаешь? – наконец удивился он. – Анька рассказывала?

Я неопределенно кивнул.

– Знаешь, Андрюх, это вообще мутная родственница – хорошо, что не моя. Она, например, пережила шестерых или семерых мужей. Они у нее дохли как мухи, а почему дохли, никто не мог объяснить. Дохли, и все. А ей хоть бы хрен. А Анькину бабку она родила где-то в лесу, она же в лесу жила, как баба-яга.

– Почему в лесу? – спросил я.

– Так ее из деревни выгнали. Из одной выгнали – она в другую ушла. Там пожила, но и из другой выгнали.

– А за что?

– Ну, не знаю. Говорят, за колдовство. К ней со всей округи народ в очередь выстраивался, и она там в своей избе наяривала – типа перетирала с нечистой силой. Травы, черепки, косточки, все дела. Поколдует, у бабы хуяк – выкидыш. Я подробностей не знаю, они мне на фиг не нужны, но прикинь – семь мужей боты завязали. Говорят, красивая была и странная, у мужиков от нее башню сносило напрочь. И что интересно, она, говорят, не старела. Прикинь – ей лет пятьдесят, а смотрится раза в два меньше. Когда последний муж умер, ее и поперли из деревни. Она нашла в лесу халабуду и стала там жить, но и туда к ней народ приезжал. И как-то раз совершенно случайно вырулил на ее избу Елисей Палыч Бурко с друганом. А друган был из Лебяжьего, барин по фамилии Муханов. Они были в лесу на охоте, заблудились, и типа переночевать надо. А про то, что она колдунья, они не знали, потому что заехали издалека. Ладно, говорит, ночуйте, какие дела. А Елисей ходок был тот еще, на баб западал с пол-оборота, и, короче, ночью все уснули – он к ней. То-сё, давай погуляем. Она говорит: ну давай. Вышли на улицу и дня два по лесу бродили, водила она его типа на прогулку. И там, в лесу, она ему дала. В общем, родила она девку, Анькину прабабку. А Елисей Палыч занимался в Сибири золотыми делами. У него были прииски, заводы какие-то, я не в курсе, но богатый он был и деловой. И стал он к ней регулярно ездить. И как-то раз она ему говорит: я, говорит, думаю, что ты скоро все свое состояние размотаешь, имей в виду. Ладно, проходит время, и Елисей Палыча вдруг мощно клинит: он решает свернуть все свои золотые дела и заняться чем-нибудь покруче. Тем более бабок уже немеряно. И тут один в один разоряется его друган-барин из Лебяжьего. Елисей Палыч покупает у него Муханово, переезжает туда и начинает заниматься изобретательством, а сам нет-нет да и заныривает к этой Полине. А она его типа наставляет: ты не в ту сторону думай, а вот в эту думай, ты этого не делай, а вот это делай. Короче, кончилось все тем, что она с дочкой из леса куда-то исчезла, а он загнал все свои прииски и ушел в монастырь. Я слыхал, что если в роду у тебя есть монах, то прощаются грехи до какого-то там колена. Не знаю, правда-нет, но он, короче, ушел в монастырь замаливать грехи. Говорят, предварительно запустил в небо какую-то ракету, но что-то не верю я в это. Какие, на фиг, ракеты до революции? Ну, вот как-то так, – заключил Ганс и накатил стакан «Саперави».

– А она? – спросил я.

Он пожал плечами:

– То ли умерла, то ли исчезла – не знаю точно. По-разному говорят. Анькину бабку я знаю – нормальная бабка, на базаре торгует, носки вяжет. И мать нормальная. Да и Анька в принципе нормальная, только… не любит она никого. Ни мать, ни отца, меня – тем более. А если и любит, то недолго, а потом все обратно вытягивает из человека. Будто мстит за то, что любила. Это еще мой батя заметил. Какая-то она… такая. Иногда вдруг такое отмочит, что просто финиш. – Ганс не смотрел на меня, а изучал зажигалку, лежавшую на столе. Разговор плавно перетекал в другое русло, и я был весь внимание. – Я все понимаю, Андрюх: у тебя там чувство, все дела… но я тебе как старому другану говорю: беги ты от нее подальше. Я ее знаю – ничего хорошего у тебя с ней не будет. У меня батя, да? – пожил с ее мамашей лет пять и заболел. Лежал в больнице долго, ничего не болит, а сил нет, а молодой еще был, лет сорок пять где-то. Так и помер. А Анька у него всего один раз была. Но не потому, что сама не хотела, а потому что он не хотел, чтобы она к нему приходила. Он мне говорит: скажи, говорит, чтобы ее больше не приводили, мне после нее плохо, сеструха покойная снится и все такое. А я еще тоже маленький был, ничего не понимаю, ладно, говорю, скажу. Ну, она и не ходила. А когда батя помер, ее мамаша меня в детдом и отдала. Я не мог с ними жить, херово мне с ними было.

– В смысле?

– Ты когда-нибудь жил в чужой семье? Херово там жить. Моя родная мамаша бухала, и батя с ней разошелся – ну я же тебе раз сто это все рассказывал. Он меня у нее отсудил и уехал в Лебяжий. А когда я был уже в детдоме, она меня там нашла и хотела забрать. Но меня не отдали – отдыхай, говорят ей, спокойной ночи, тебя материнства лишили. Я ее видел через забор – она помахала и говорит: хочешь со мной жить? Я говорю: хочу. Она говорит: готовься, сейчас будем делать побег. Иду, говорит, в магазин за самым необходимым, чего тебе необходимо в первую очередь? А мне ремень нужен был, такой, как у Гринчука – помнишь? Ремень говорю, такой-то и такой-то. Она говорит: сейчас будет. И ушла. Я ее неделю ждал, потом перестал.

У него ожил в кармане мобильный. Это был звонок насчет купли-продажи магазина, и пока Ганс отвечал на вопросы, я думал об этой прапрабабке. Про неудавшийся побег Ганс рассказывал много раз, это я хорошо помнил, а вот про Полину… Может, он про нее и рассказывал, но в памяти у меня это как-то не отложилось. И теперь с учетом рассказа Дантиста ее облик представлялся мне чем-то таким смутным, таинственным, недобрым и, самое главное, отбрасывающим тень и на тебя, Аня. Мне было жалко тебя, очень жалко, не знаю почему, но жалко.

Мы еще поболтали с Гансом минут двадцать и вышли на улицу. Был теплый вечер, и здесь, на Яна Райниса, было довольно многолюдно: работали павильоны, кафе, в сквере на лавочках сидел народ и пил пиво; повсюду мерцали огни рекламы, и откуда-то со стороны тракторного завода доносился громкий музон.