Разлюбовь, или Злое золото неба - Андрей Зотов

Я уже знал, что он скажет. Но ошибся.

– Живите проще, – сказал он, вставая. – Если, конечно, сможете. Всегда, как говорится, к вашим услугам. Удачи!

Я проспал часов до пяти, а в пять ты разбудила меня поворотом ключа. «Привет-привет; я принесла сосиски и макароны, тут найдется дуршлаг?» Я смотрел на тебя уже другими глазами, и ты, по-моему, что-то такое почувствовала, насторожилась, и когда поели, сразу ушла в комнату смотреть сериал, а около восьми раздался телефонный звонок. За окнами уже всерьез клубился туман. Я взял трубку, и тут же пошел быстрый французский говорок, который мне ровным счетом ничего не сказал. Два известных мне французских слова «мерси» и «бонжур» в тексте не прозвучали.

Я позвал тебя и ушел в ванную, но прежде, чем открыть воду (побриться, что ли?), услышал – а каково мне это было слышать –«Ксавье? Се Ксавье? Здравствуй, милый! Бон суар! Са ва бьен», и ты полностью перешла на французский.

И пока я брился – ну и брился же я! – и ублажал лицо лосьоном «Олимпийский», для придания себе олимпийского спокойствия, не иначе, пока обманывал самого себя, будто целиком и полностью читаю «Литературную газету», сидя на краю ванны, ты бойко скакала с языка на язык и после разговора была заметно озадачена. Ты была озадачена в основном по-французски, а вот по-русски была озадачена всего ничего. Что-то у вас не совпало с Ксавье, вкрался в расклады изъян. Однако через час с небольшим, хорошенько одевшсь «а-ля одинокая мадмуазель в пути» и взяв у меня побольше денег, ты обещала завтра же утром позвонить из Питера. Там тебя ждет Ксавье. «Как я выгляжу? Ничего так девочка? По-бе-жа-ла!»

Был поздний весенний вечер. Подвижное гадство тумана медленно переполняло округу, и, судя по всему, туман, наконец, сдвинулся с места. Где-то высоко в небе, очертя голову, очертя фонарь кабины и вообще весь центроплан, пробивался по своим делам небольшой самолет. Наверное, у него было срочное дело, а может, это был самолет-разведчик со специальной аппаратурой. Пользуясь непогодой, он пробрался в наше небо и теперь снимает секретные объекты российского военно-промышленного комплекса. Остались у нас какие-нибудь секреты? Или последний настоящий секрет сбил «Су», пилотируемый майором Эн? Я курил на балконе, глядя в сторону звука, и чувствовал, что не смогу сегодня тут ночевать, один, без тебя, и что, пожалуй, пора ехать в Приволжск.

Наш детдом располагался в бывшей усадьбе Лотварёво. О, это было замечательное местечко на правом берегу речки Ежи! Два зеленых трехэтажных дома, соединенные галереей, где росли вдоль стен огромные пальмы в кадках и кактусы, похожие на толстые колючие блины; кругом – уходящий в бесконечность парк с прудом и лодками, за прудом, чуть в стороне, котельная, рядом – баня, по другую сторону, на берегу ручья, – наполовину разрушенная мельница, полным-полная летучих мышей, и за ней огороды, где мы выращивали картошку и лук, а километрах в трех ниже по течению – паром через реку.

Всякий раз, приезжая в Приволжск, я обязательно сюда приходил и, если дело было летом, брал лодку и плыл на другую сторону пруда, в заводь. Было у меня любимое с детства местечко, маленькая поляна, куда весь день доставало солнце, я валялся там на траве, читал, дремал, там мне обычно снилось что-нибудь хорошее, а все проблемы казались оттуда не больно-то и серьезными. Воспитатели знали про это место и разрешали мне сюда приезжать одному. И потом, в Москве, когда мне бывало особенно плохо, я вспоминал эту поляну – эх, хорошо бы оказаться там! – думал я. Это было самое надежное, самое верное мое место, это была поляна моих надежд.

Прямо с вокзала я поехал в детдом, но Зою Кучмезовну не застал. Она работала тут старшим воспитателем, а ее муж был замначальника паспортного стола, и через него можно было решить практически любую бюрократическую проблему. С утра Зоя была на работе, а после обеда поехала в поликлинику.

– Заболела, что ли? – спросил я Лукьянчика, дежурного по первому этажу. Когда я уходил из детдома, он был в младшей группе и смутно, но меня помнил.

– Там пацан наш лежит с желтухой, – объяснил Лукьянчик. – Хавку ему повезла. К вечеру будет. У нас тут карантин, поэтому в дом не пущу.

– Сумку-то можно оставить? – спросил я, ставя ее в уголок.

– Сумку можно.

Мы поболтали с ним минут десять, я взял ключи от лодок и пошел к пруду. Было часов пять вечера. В парке, на площадке, играли пацаны из младшей группы. Я разглядел там Тамару Игоревну и не стал к ним подходить, свернул на тропинку. Она никогда меня не любила.

Лодки были по-прежнему прикованы цепями к длинному рельсу, лежавшему в траве и еще на моей памяти потерявшему рельсовый облик. Теперь это и вовсе был длинный, мхом поросший фрагмент берега с несколькими глубокими дырами, внутри которых можно было нащупать железное кольцо. Кольца были приварены к рельсу, на кольцо накидывали цепь, запирали замок. Я выбрал старую помятую «казанку», достал из огромного сейфа, приваренного к забору, пару весел и спустил лодку на воду. Солнце медленно планировало за деревья, а я греб, спиной чувствуя его теплые лучи и думая почему-то о своем бывшем мастере по институту – что он, интересно, сейчас поделывает? Наверное, пишет очередной роман, какие-нибудь «Теплоходы любви». Ему есть, что сказать человечеству, эх!

Поляна моя, привет! Последний раз я был тут недели три назад, когда приезжал прописываться, и с той поры ничего тут не изменилось. Времени у меня было завались. Из тайника я вынул круглую железную коробку, в которой хранились мои детские драгоценности. Перочинный ножик, зеркальце с отбитым углом, письма, два зуба, какие-то билеты на какой-то спектакль. Ну и прочая щемящая чепуха. Когда я вышел из детдома, мне дали комнату на Большой Коммунистической, и я жил в ней до самого института. А потом сдал и уехал в Москву. Одежду и книжки отнес Зое Кучмезовне, а коробку привез сюда, так оно было вернее. Она была как бы залогом моего сюда возвращения. Я сидел на траве, курил, перебирая всю эту смешную, но ценную мелочь, и будто бы со всем этим прощался. Неподвижная гладь пруда время от времени шла кругами – это окунь гонял мальков, а лодка неподвижно стояла у берега, и поднятые весла напоминали… чуть не сказал «поджатые крылья».

«Голубятня на желтой поляне» – таким было название одной книжки, которую я читал в детстве, но забыл, кто ее написал. Но не Глеб Воронин наверняка.

И вот так всегда – стоит только вырваться из Москвы хотя бы на пару дней, еще не доехав до пункта Б, тебе уже позарез хочется назад, в это метро, в эти улочки, в этот изнурительный ритм. Зачем? Зачем мне в Москву – в эти проблемы, в эту грязь, в эти иллюзии, которые она так ловко помогает питать? Легче там, что ли?

В чем-то, конечно, и легче, но не в этом же дело – мне нужно туда, чтобы быть ближе к тебе, Анечка. И все это вранье, самообман – что ты мне не нужна, жалкая попытка хотя бы мысленно тебе отомстить, расквитаться за разлюбовь – вот что это такое. Потом я уснул.

Зоя Кучмезовна появилась часов в девять – я ждал ее в фойе, ставя который уж там по счету мат Лукьянчику. Играли на шоколадные конфеты; у меня от них уже все слипалось. На днях Прохоровская кондитерская фабрика подарила детдому полмашины своей неликвидной продукции, так что со сладким нынче тут был полный порядок. На всех этажах шла вечерняя уборка: гудели пылесосы, на дворе выбивались ковры, шумела вода в трубах. Зоя угостила меня бананом, и мы с ней пошли на улицу, в беседку. Ей было лет пятьдесят, седые волосы она собирала в пучок на затылке, а одета была в старое трикотажное платье, висевшее на ней, как на вешалке. Сколько я ее помнил, вечно она ходила в одном и том же платье – и зимой, и летом, да и туфли на ней были, кажется, тоже одни и те же, всепогодные башмаки землистого цвета с маленькими пряжками по бокам. Я ей дарил, помню, с получки осенние сапоги, но она почему-то их не носила.