Плач к Небесам - Энн Райс

— Я опекал этого малыша, как собственного, этого малышас голосом ангела. И дважды вырывал его из самой пучины смерти. Один раз, когдаон потерял голос, и теперь второй раз, из-за тебя!

Он подвел Тонио к дверям здания и, схватив за плечи,заглянул ему в лицо, словно мог видеть в темноте.

— Ты думаешь, я не знаю, что с тобой сделали! Думаешь,я не видел таких людей много раз! Но здесь — о! — трагедия заключается втом, что это сделали с тобой, венецианским аристократом! Богатым, красивым, напороге взросления, перед которым открывалась жизнь, похожая на цепьнаслаждений, которые ты мог бы срывать, как фрукты, с любого понравившегосятебе дерева! Ох, трагедия, трагедия! — выдохнул он. — А чем это былодля него? И для всех остальных здесь? Или же они — самые заурядные выродки,искалеченные в раннем детстве, причем таком, начинать жизнь с которого и вовсене стоило? Так ведь, по-твоему?

А кем должен был стать ты? Напыщенным павлином на Брольо вэтом тщеславном имперском городе, прогнившем до самой сердцевины? Членомправительства париков и мантий, прохаживающихся взад и вперед перед зеркалами,упивающихся собственным отражением, в то время как за пределами их крошечнойорбиты целый мир... да, целый мир... вздыхает, вздымается, проходит мимо. Азнаешь ли ты, мой гордый, элегантный юный принц, что мне совершенно безразличнытвое потерянное королевство, твоя слепая и заплывшая жиром аристократия,мрачные мужчины и раскрашенные шлюхи. Я отлежал свое между этих ног, я напилсядо чертиков на этом костюмированном балу, который вы устроили из жизни, и яскажу тебе, что все это не стоит пыли у нас под ногами.

Всю жизнь я встречаю этих бездельников, наглых, испорченных,озабоченных лишь тщеславной защитой права на абсолютно бессмысленную жизнь,высшую привилегию не делать ничего сколько-нибудь значимого с колыбели и домогилы!

Но твой голос! Ах, твой голос, который стал ночным кошмароммоего возлюбленного Гвидо и свел его с ума, — это другой разговор! Потомучто если бы ты обладал хотя бы половиной того таланта, что он описал мне, хотябы половиной того божественного огня, то мог бы превращать обыкновенных людей вкарликов и чудовищ! Лондон, Прага, Вена, Дрезден, Варшава, ты можешь назватьлюбые города, ведь валялся же хоть в каком-нибудь углу вашего вонючего городахоть какой-нибудь глобус! Неужели ты не знаешь, как велика Европа, неужели тебеникогда не говорили об этом?

Так все эти столицы стояли бы перед тобой на коленях, тебябы слушали тысячи и тысячи людей, вынося твое имя из оперных театров и церквейна улицу. Они передавали бы его, как молитву, с одного конца континента надругой, они говорили бы о тебе так, как говорят о правителях, героях,бессмертных!

Вот чем мог бы стать твой голос, дай ты ему воспрянуть изруин, в которых ты оказался, выкарабкайся ты из всех своих страданий и боли иверни Богу то, что Он тебе дал!

Но ты из той древней породы, что не признает никакойаристократии, кроме себя, ты из этих позолоченных червей, жирующих на трупеВенецианского государства, храбрых обладателей высшей привилегии не делатьничего, ничего, ничего! И вот ты лишаешься единственной силы, с помощью котороймог бы взять верх над любым обыкновенным мужчиной!

Маэстро Кавалла открыл перед Тонио дверь.

— Что ж, больше я не буду терпеть тебя под своейкрышей. Теперь я не испытываю к тебе никакой жалости и не стану помогать. Безсвоего дара ты просто урод, и нет никого презреннее тебя. Уходи же отсюда,убирайся вон! У тебя достаточно средств, чтобы найти другое место, где бы тысмог лелеять свое несчастье.

Гора снова заговорила.

Отдаленный грохот катился по освещенным лунным светомсклонам — слабый, неотчетливый, ужасный звук, словно поднимающийся из недрземли. Глубокий вздох доносился из всех щелей и трещин на этих древнихизвилистых улочках, предупреждая, что в любой момент земля может начатьвыгибаться и трястись, как это часто бывало в прошлом, и разрушать хижины идворцы, по той или иной неведомой человеку причине пережившие предыдущиеизвержения.

Повсюду на балконах и крышах стояли возбужденные люди. Ихтускло освещенные лица были обращены к молниям и дыму, поднимающимся вбескрайнее небо, так великолепно озаренное полной луной, что, казалось, будтооно залито не лунным, а солнечным светом. Тонио спускался с холма, и ноги самивели его на широкие площади и проспекты нижней части города.

Спина его была пряма; он шел медленно, грациозно, перебросивчерез плечо тяжелый плащ с шелковыми вставками, положив правую руку на эфесшпаги; шел так уверенно, как будто знал, куда ему идти, что ему делать, что сним станется.

Но боль парализовала его. Ощущение было такое, словно мощныйпорыв ледяного ветра обморозил его кожу настолько, что он вдруг почувствовалотдельные части своего тела: застывшее лицо, онемевшие руки, закоченевшие ноги,бездумно направлявшиеся к морю и к набережной Моло, громыхающей под колесамикарет и копытами украшенных султанами лошадей.

То и дело он останавливался, когда жестокая дрожь сотрясалаего тело так, что у него на миг подгибались ноги. Он опускался на землю, непонимая, где находится, но его бессознательный стон тут же терялся в толпе,которая всякий раз подхватывала его и уносила вперед.

Он прокладывал путь среди торговцев и разносчиков,предлагавших сласти, фруктовые напитки и белое вино, бродячих музыкантов икрасивых уличных женщин, задевавших его рукавами и юбками; их смех звенелподобно сотням маленьких колокольчиков, и все это походило на праздник, словноперед тем как вулкан взорвется и погребет их всех под своим пеплом, все вокругрешили жить, жить так, как если бы завтра не настало никогда.

Но сегодня вечером вулкан не погубит никого. Он лишьпорычит, выплевывая горячие камни и пар в безоблачное небо, пока луна будетосвещать чудесным сиянием и волны, и всех, кто плавает в теплом море, и всех,кто прохаживается на берегу.

Это был просто Неаполь. Это был просто рай — земля, небо,море, Бог и человек. И ничто из этого не трогало Тонио.

На него не могло подействовать ничто, кроме боли, котораяморозила его кожу, пронизывала до самых костей и так сковывала его, что душаоказывалась словно запертой и запечатанной внутри. В конце концов он рухнул напесок, в воды самого Средиземного моря, скорчился, согнулся пополам, как отпоследнего смертельного удара, и почувствовал, как вода омывает его своимтеплом.

Вода наполнила его башмаки, он плескал ею в лицо, а потомуслышал поверх грохота волн собственный крик.