Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж

мне показалось, будто они сейчас тоже сольются воедино. Потом она поднялась и настал мой черед — ее руки обняли меня в последний раз, а губы коснулись моей щеки, а потом губ.

— Не думаю, что я оказалась бы здесь, если бы не ты. — Голос Бьянки уже был невероятно далеким. — Я знаю, что тебе трудно разглядеть в этом что-то хорошее. Но для меня это все. Все сразу.

Она нежно подтолкнула Сороку к моему бедру, и лишь в эту секунду до меня дошло, что на самом деле происходит. Теперь она была моей. До конца наших жизней Сорока была моей.

И вот мы уже смотрели вслед Бьянке, присоединившейся к процессии.

Стала ли она за эти семь месяцев лучшей подругой в моей жизни? Я сделала ради нее такое, чего не делала ни для кого другого. Могла ли она стать для меня кем-то большим, чем подруга? Возможно. Но чтобы убедиться в этом, нужно время, а его у нас не было.

Бьянка не была создана для скалолазания, поэтому в последний раз я видела ее, когда кто-то взял ее за руку, и мне показалось, будто слияние началось еще до того, как они шагнули за край. Я была рада, что ей не пришлось делать это в одиночку — наверное, это значит, что я выросла как личность.

Я смотрела на пустое место, оставшееся после Бьянки, еще долго после того, как ее не стало, держа Сороку за костлявые плечики и прижимая ее лицо к своему бедру. Мы стояли так до тех пор, пока далеко на западе не послышался шум, похожий на нарастающий рев лавины. У меня на глазах целая цепь увенчанных снегом гор обрушилась и исчезла из вида. Это подстегнуло меня, ведь я заметила, как сильно приблизился к нам край пропасти — словно прилив, скрывавший под собой берег.

— Пойдем отыщем себе маленький холмик и будем на нем ждать, — предложила я.

Сорока была не против. Только чтобы он был не очень далеко, предупредила она меня. Чтобы мама могла найти нас, когда искупается. Я пообещала ей, что скоро все устроится. Мы обязательно друг друга найдем.

Держась за руки, мы вернулись в лес и пошли в обход, чтобы уйти с дороги этой все нараставшей миграции душ. Когда мы отыскали небольшой пригорок, я направила Сороку к его верхушке, и мы устроились в местечке, где земля была устлана перепревшими в почву сосновыми иголками. Сквозь деревья было видно, как разрастается провал, и, если забыть о том, что это значило, вид был потрясающий.

— А где водичка? — спросила Сорока. — Я все равно не вижу водичку.

— Она там, внизу.

Сорока поверила мне на слово.

— Мама всегда говорит, что дома должна быть вода. Она хочет пруд. Папа хочет бассейн, а мама хочет пруд. Они из-за этого ругаются.

Я обняла ее за плечи и прижала к себе.

— Бедняжка. Тяжело такое слушать.

Мы сидели и слушали треск и грохот, эхом доносившиеся издалека, пока я не решила, что время настало — сейчас или никогда. Потому что вскоре все наши мысли будут забыты, а все, что мы сделали, канет в безвестность.

Я подняла Сороку и заглянула ей в глаза, чтобы она не упустила ни слова.

— Я хочу, чтобы ты сейчас была очень-очень, просто суперпослушной девочкой, хорошо? Мне нужно принять лекарство. Все хорошо, мне просто нужно его принять. И я не хочу, чтобы ты беспокоилась. Ты ведь знаешь, как иногда от лекарств хочется спать?

Она кивнула.

— Может, мне тоже захочется спать. Или я могу сказать что-нибудь странное, или тебе может показаться, что мне снится плохой сон. Но это продлится недолго. Я все равно буду здесь, рядом с тобой. Ты не против?

Конечно же, она была не против. Потому что доверяла мне. Я могла заманить ее в фургон и отвезти в ближайший сарай — а она все равно доверяла бы мне всю дорогу.

Потом я достала из кармана бесформенный комок тканей, засунула его в рот и проглотила прежде, чем успела передумать. Я не знала, что это такое, откуда взялись эти три куска и как они попали к Таннеру. Сам он, похоже, знал, а Аттила подозревал, но меня волновало лишь то, что эта штука должна была мне показать. Мне случалось брать в рот и кое-что похуже за обещание куда меньшего.

Комок был жестким и волокнистым, как не до конца восстановленное сублимированное мясо, и отдавал кислятиной, от которой у меня свело скулы. Он заставил меня содрогнуться от холода, пришедшего далеко из-за пределов гор. Теперь я знала, что это такое — преходящая плоть вечного разума, созданная как инструмент и ставшая заложницей времени, но сохранившая в себе крохотную искорку божественного.

Я легла на землю рядом с Сорокой, и ее ладошка была последним, что я почувствовала, прежде чем меня унесло прочь и мой разум, пролетев сквозь вихрь времен, оказался по ту сторону. Я уже впадала в это состояние, когда пришла сюда впервые и прикоснулась к скале Бьянки, прежде чем она меня оттащила; должно быть, в тот раз я узнала достаточно, чтобы не потеряться между квазаров и кварков.

Долгие годы меня преследовал шепот ложных богов, говоривших, кого я должна убить и почему. Теперь они выли от ярости, потому что я отказалась идти туда, куда меня так настойчиво вели. Хотя у них не было лиц, я все равно могла смотреть их глазами, воспринимая космос так же, как они — как бесконечную последовательность вдохов и выдохов, подъемов и спадов.

Я присутствовала при их появлении на свет, их сгущении из пыли в пространстве между новорожденных звезд. Теперь мне выпала честь присутствовать при их смерти, ведь все мы стояли на пороге очередного конца.

Мне было почти жаль их, потому что иногда лучше ни о чем не знать. Как ужасно, наверное, быть настолько могущественными, повелевать бесконечностью и все равно ощущать себя рабами того самого процесса, который вас создал, неспособными остановить его, когда подойдет время в очередной раз все уничтожить и начать заново.

На нашей планете, и на сотне других, я видела атавистов, шествующих в десятках тысяч самых разных тел, и там, где они проходили, рушились миры.

Атависты служили ключами. Будь они животными, растениями или минералами, атависты служили спусковыми крючками. Служили всегда. Будут служить всегда. В одной зарождающейся Вселенной, и в следующей, и через десять Вселенных после нее, и через триллион Вселенных тоже.

Как, должно быть, их существование оскорбляло