Игра в классики на незнакомых планетах - Ина Голдин

Этого тут еще не хватало.

– Скажи ему, чтоб заразу не разносил, – велел О’Мэлли.

Девочка кивнула, махнула страннику и пошла по дороге дальше – теперь уже вприпрыжку. Обернулась, заглянула О’Мэлли в душу разноцветными глазами – и исчезла.

* * *

Когда он делал свой прошлый обход, деревня уже умирала. Теперь она совсем отдала Богу душу. Заколоченные окна, мелом на дверях: «Ушли в Корк». О’Мэлли не знал, можно ли найти что-нибудь в Корке.

Ирландия – это остров, забытый Господом.

Только два дома еще обжитых; и то – людям не хватило сил уйти. О’Мэлли постучался в одну из лачуг. Дети щенками встрепенулись в куче тряпья перед камином. Мать их стояла недвижно, молчаливой статуей Марии. Глядела на О’Мэлли с печалью и укоризной. Они думают – если ты врач и образованный, значит, не голодаешь. Значит, у тебя что-то есть. Черт; у него же было яблоко.

О’Мэлли опять вспомнил, как его учили: «При любой болезни нужно рекомендовать горячий бульон, желательно из мяса курицы, поскольку эта птица телом обладает нежным, и, следовательно…» Он попятился из лачуги; стал хватать ртом воздух, чтоб только не вырвало.

Тифа здесь не было, но этим и так хватит.

О старуху он чуть не споткнулся – потому что шел, уткнувшись взглядом в полосу дороги перед собой, склонив голову. Она сидела у изгороди, уютно так сложив ноги под выцветшей юбкой. Будто расположилась у очага с мотком овечьей пряжи.

О’Мэлли замедлил шаг. Зря он это сделал – усталость с размаху ударила по плечам.

– Что, сынок, притомился? – улыбка беззубого рта. – В ногах правды нет.

Он опустился рядом. От нее шел домашний старушечий запах. Как от его родной бабки: табак, старая шерсть. О’Мэлли вздохнул.

– Далеко тебе идти? – спросила она.

– А хожу я, не хожу – толку никакого, – вдруг закипел О’Мэлли. – Что я могу сделать? От чего я их вылечу? Бульон им прописать, да?

Его потряхивало.

– Ну, ну, ш-ш… – пришептывала она. Голова сама собой склонилась ей на плечо. Бабка ласково гладила его по волосам и напевала колыбельную, схороненную где-то в детской памяти О’Мэлли:

– ’S tric a bha mi fhin ’s mo leannan

Anns a’ ghleannan cheothar.

Так бы и умереть, лениво подумал О’Мэлли и от этой мысли вскочил, затряс головой, скидывая морок.

– Ну, мать, пойду я…

Он почти не удивился, когда старуха протянула ему яблоко. Собственная рука предала его: вцепилась, как клещ. Бабка проводила его смехом, молодым, холодным – будто ледышки звенели друг о друга. Он обернулся – а ее и след простыл.

* * *

В Лох-на-Вэлле он застал всенощное бдение. Свечки давно уже съели – только торф неясно дымится в углу, лица собравшихся заволакивает серым. Дрожит жидкий огонь; жизни тех, кто окружил мертвеца, – тоже дрожат; день, неделя – и они уйдут вслед, но сейчас хоть есть кому оплакать.

– Уна! Уна!

Тощенькая Уна вдруг всплеснула руками и рухнула на пол – без звука.

– Повело-то как…

– Окно отворите!

Суета. В комнату с мертвецом на минуту возвращается жизнь.

– Пустите, – говорит О’Мэлли. – Я врач.

В полутемной комнате его усадили на старый плетеный стул. Налили кипятку в фарфоровую чашку с розой. Девушка с постаревшим лицом, в давно ненадеванном черном платье. Рукава – огромные на тонких белых запястьях.

– Отец?

– Брат. В том месяце на работы ходил, так мы жили… А там выгнали его. Уна вот. Слабенькая совсем. Я-то чего…

– Уходили б вы отсюда. В той деревне тиф. С севера, говорят, холера идет.

Лицо ее расплывается, растворяется в волшебном дыме.

– Вот, – вспомнил вдруг О’Мэлли. Вытянул из кармана яблоко. Здесь, посреди черной лачуги, оно казалось еще более неестественным. – С Уной поделите. Знаете – яблочко на ужин, и врач не нужен…

Девушка глядела на яблоко во все глаза.

– Фэйри подарили, – сказал О’Мэлли.

Она засмеялась. Под этот ее смех О’Мэлли сдался и упал в темноту. В темноте девушка плясала, волосы ее разметывались – это Человек-ветер, стоя неподалеку, размахивал плащом.

Утром он ушел, удостоверившись, что здесь тифа нет. Но наверняка недели через две и эти слягут. Теперь – домой и обратно; так он и будет ходить по кругу, пока не кончится внутри завод или не сломается вложенный Господом непрочный механизм.

Холодно было в одиноких темно-желтых полях, мороз с утра ударил, и под ногами закостенело. О’Мэлли кутался в пальто, надвинул шляпу поглубже. Он вертел головой, выискивая Человека-ветра, и, кажется, высмотрел серый плащ в зарослях вереска.

«На дороге по сторонам шибко не гляди, – учила бабка, – а то споткнешься – и оглянуться не успеешь, как окажешься там».

Он споткнулся.

То ли и правда заступил он, куда не велено, то ли ослаб от голода – но заплутал безнадежно в невесть откуда спустившемся тумане, уже совсем рядом со своей деревней. Колокол старой церквушки слышался ясно, а найти знакомую дорогу не получалось. О’Мэлли оказывался то в зарослях, то в какой-то грязи; и начал уже бояться, что попадет в топь.

А потом туман вдруг сдуло ветром, и в небе утешающе засветилась луна. Он вздохнул. И увидел, как Человек-ветер деловито сматывает туман в свиток. Они стояли у каменной стены – остатков укреплений. О’Мэлли заморгал. Укрепления были в Килфиннане, а это за добрых пять миль. Видно, у него началась лихорадка. При лихорадке часты видения.

Человек-ветер кивнул ему и прошел через дыру в стене. О’Мэлли полез за ним – камни почему-то были теплые, будто весь день впитывали солнце. По другую сторону росли все те же сухие травы; а посреди трав, высвеченная луной, танцевала она.

Он сперва подумал, что это сестра Уны. Какой она была до голода.

О’Мэлли казалось, что он ничего уже не может; что тело его сухо и пусто, как вылущенный колос. Он слишком устал для всего этого. Он слишком хотел спать.

И все же он застыл и смотрел, как она танцует; и ему казалось, что на него пролился дождь, чудный дождь, который делает землю сладко-черной и плодородной; пошел к ней, и ему казалось, будто плечом он раздвигает сумерки.

Это болезнь. Болезнь до тебя добралась, а ты думал, что ей неподвластен.

Она танцевала сосредоточенно-серьезно, занимаясь явно важным делом: кружилась, вскидывала руки; и будто случайным – в этой сосредоточенности – было то нежное, округлое, что выступало, струилось, звало под ее простеньким платьем. И она встряхивала рыжими волосами и взглядывала на О’Мэлли так же серьезно: я все делаю правильно?

У О’Мэлли рот пересох и колени ослабли.

Она вдруг остановилась; замерла в полудвижении и плавно вышла из танца. Протянула к нему руки, нежные, в зеленом шелке рукавов.