Двенадцать ночей - Эндрю Зерчер

– Заметно, – сказал Фантастес.

– Извиняться за свою злость я не собираюсь. – Рацио сел напротив Фантастеса и левой рукой стал разглаживать складки и замятины на одежде. – Сядьте за стол, все, – сказал он, не глядя на них. И, не дожидаясь, пока Вилли и Кэй сядут, заговорил:

– Я следил за вашим приближением к Дому Двух Ладов. Следил с беспокойством, и оно все росло. Гадд не должен был обижать ту девочку, автора; ее следовало доставить сюда, где ей отведена комната в месте чистого познания. Гадд не имел права нападать на вас в Александрии, а убийство нашего брата Пирексиса – преступление, которого не вычеркнуть из нашей истории. Клянусь камнем, – сказал он, – этот рябой бородавчатый паршивец зашел слишком далеко. Пусть я никогда не питал дружеских чувств к духам правой стороны… – он со значением посмотрел на Фантастеса, – да, пусть я никогда не питал к ним дружеских чувств, но даже мне ясно, что мы должны вернуть нашему Обществу сплоченность, единство. Если бы вы видели то, что я много раз за последнее время видел на доске, вы, может быть, и не рискнули бы приехать сюда.

Рацио повернулся к Фантастесу и обратился к нему непосредственно:

– Ты самый древний мой противник, мы не разговаривали, даже через помощников, много веков. Ты претерпел тяжелейшие удары судьбы, их причиной в немалой степени было мое стремление к первенству в нашем собрании. Признаю свою роль без колебаний. Мне подумать страшно, каким горем была для тебя потеря храма, какие страдания ты каждый день испытывал из-за утраты этого неувядающего цветка, основы твоего искусства и твоих дел. Если бы меня лишили моей доски, я, безусловно, сошел бы с ума; этого события, впрочем, – одного из всех, – я в силу самой его природы не могу предсказать, сколько бы я ни разыгрывал сюжеты. Много лет это слепое пятно, единственное слепое пятно в моем искусстве, было предметом моих напряженных размышлений. – Тут он повернулся к Кэй и обратил на нее такой сосредоточенный, так глубоко буравящий взгляд, что она поежилась. – Я полагаю, ты знаешь, как Гадд интригами превратил в ничто Общество духов и фантомов и увел духов из Вифинии в изгнание. Возможно, тебе в какой-то мере известно и о моей прискорбной роли в возникновении этого гнойного волдыря, который теперь так отвратительно раздулся и созрел. Но есть нечто такое, чего ты не можешь знать, чего все истории в мире не в состоянии связно передать, что даже последнему фантазеру александрийского храма не может пригрезиться, потому что я сам как был, так и остаюсь неспособен это толком увидеть. Я вижу только, что это во многом имеет отношение к тебе, наша новая юная подруга.

Рацио опустил веки и сложил руки на животе. Кэй, напротив, подалась вперед на стуле, ее глаза заблестели, как у кошки во время охоты.

– Я должен рассказать, что здесь произошло. Я не самый искусный рассказчик, так что потерпите уж.

Кэй увидела, что Вилли бросил быстрый взгляд на Фантастеса, но тот не заметил – его глаза тоже были прикрыты.

– Сюжеты всегда, сколько существует доска, претерпевали изменения. Духи ходят по саду, танцуют в нем, Онтос ими дирижирует, а я беру от него, от них и из места чистого познания оценку положения вещей. Эта оценка постоянно меняется, потому что меняется мир за пределами доски. Иногда Онтос танцует изощренно, достигая выразительности тончайшими движениями пальцев и глаз, и мне приходится часами ходить по комнатам чистого познания, и Ойдос выдвигает тысячу ящиков, прежде чем мне удается сделать длинный, сложный, закрученный сюжет отчетливым, разрешить его, подытожить. А иногда, наоборот, духи в саду молчат и еле передвигают ноги, и Онтос почти не двигается; тогда я сижу с Ойдос на одном из больших тронов, и мы час за часом смотрим, как меняется освещение голых стен в величественной комнате. Бывают дни, когда я должен бежать – да-да, бежать – по комнатам чистого познания и на бегу лихорадочно искать знаки, которые помогут связать между собой и истолковать движения духов в саду. Однажды я неделю просидел с пустым листом бумаги в руке, а Онтос все время беспробудно спал. Но даже тогда сюжет в конце концов возник – возник из причин, из танца форм, из мест чистого познания; сюжет всегда возникает.

Но два месяца назад это переменилось. Утром я, как всегда, обходил сад, замечая положение каждого духа – то есть каждой причины, каждого элемента, взаимодействующего с другими на доске. Ты примерно знаешь, как это работает: вместо камешков на доске я «читаю» живые и неживые элементы в саду, духов и предметы: я запускаю их в игру, а потом день за днем наблюдаю за их движениями. Все они так или иначе взаимодействуют с Онтосом, пусть даже тем хотя бы, что безразличны к нему и его дирижированию; я же, глядя на него, могу вдобавок к самому движению, к факту как таковому судить о тональности, о настроении: оно радостное, это движение? Печальное? Оптимистичное? Проникнуто страхом? Любовью? Итак, мне известно и движение, и его тональность; с этим я иду к Ойдос и, используя определенные ключи к разгадке, путеводные нити, которые имеются в саду, сопоставляю факт и настроение с одним или несколькими из тех десяти тысяч предметов, что она хранит в месте чистого познания. Союз движения, настроения и знания рождает понимание; и всякий раз такое понимание затем являет себя в повествовательной форме. Век за веком я присматривался к Онтосу вечером, обходил сад утром, а середину дня проводил в доме десяти тысяч предметов. Каждый день – свое маленькое путешествие, поучительное, приносящее осмысление.

Два месяца назад, обходя сад, я заметил кое-что странное. На траве около подиума один из духов-причин лежал и спал. Само по себе это было в порядке вещей: многие духи спят в саду. Некоторые только там и спят. Но этот дух спал в то время, когда Онтос извивался вовсю, проявляя чудеса акробатики. Все остальные духи в саду были полны бурной энергии. Этот не проснулся ни назавтра, ни через день. Тут явно был не просто сон, а что-то более глубокое. И, начиная с того дня, еще двадцать три причины, двадцать три духа один за другим погрузились в такую же необъяснимую спячку. Я наблюдал за каждым. Каждого поместил в нашу лечебную палату. За каждым обеспечил тщательный уход, делая все, чтобы они оставались живы. Если бы хоть один умер – что это означало бы для доски? Как бы я мог осмыслить исчезновение причины?

Пока Рацио говорил, один из духов-причин поставил на стол блюдо с фруктами. Вилли взял двумя пальцами виноградину. Вновь и вновь он чуть-чуть приподнимал ее над блюдом и отпускал, приподнимал и отпускал. Кэй смотрела на виноградину, пока Рацио собирался с мыслями.

– Вы должны понимать важность этого события. Я не могу выстроить связный сюжет; я не достигаю понимания, я остаюсь в неведении. Это беспрецедентно – ничего похожего не было никогда.

Его веки по-прежнему были опущены, сцепленные руки по-прежнему покоились на животе; он сидел какое-то время молча, откинувшись на спинку стула. Другие два духа тоже молчали. Кэй переводила взгляд с лица на лицо, но оба ничего не выражали. Она села прямо и положила руки на стол.

– Куда они пропадают, эти причины? И почему это так важно… – Она осеклась, сообразив, что вот-вот скажет обидное для Рацио. – Я хотела спросить: если вам не удается построить сюжет – что тогда?