Двенадцать ночей - Эндрю Зерчер

Кэй присела у его уха.

– Это Рацио там? – Она показала рукой. – Это он дирижирует?

Вилли изумленно уставился на нее, затем бешено покрутил головой, но, увидев, что этим только провоцирует ее на дальнейшие расспросы, взгромоздился на ноги и жестом показал ей, чтобы шла за ним. Он целеустремленно повел ее через скопления духов, минуя многочисленные препятствия – столы, стулья, кусты, деревья, фонтаны, шалаши, – тут и там переходя каналы, и наконец, войдя с ней в тенистую виноградную беседку, нырнул грациозным, легким движением в укромный угол, где стояла скамейка. Кэй села рядом с ним, испытывая облегчение от прохлады, от полумрака и от того, что бравурная музыка и многоголосый говор звучали теперь приглушенно. Вилли улыбнулся, вытянул руки и ноги, потом дал им упасть и запрокинул голову. Сделал долгий, глубокий вдох и, кажется, задержал воздух в груди.

– Там, доложу я тебе, – мечтательно выдохнулось у него, – то, что я называю бытием.

– Там – бытие. А тут? – спросила Кэй почти рефлекторно, не думая.

Вилли сел прямо, глаза живые, блестящие.

– Тут? – Он обвел жестом виноградные лозы, создающие тень деревянные балки, прохладные кирпичные стены беседки. – Тут жизнь настоящая. – Игриво дернув бровями и расплывшись в улыбке, которая стала здесь его новой приметой, он откинулся на спинку скамейки, натянул капюшон на голову, а потом и на лицо и принялся довольно мурлыкать себе под нос какой-то мотив. – Тут жизнь, жизнь, жизнь, – повторил он после нескольких тактов.

Глядя из беседки наружу, Кэй и теперь видела поверх десятков движущихся голов, как на возвышении под каменной сводчатой крышей, увенчанной шпилем, одинокий дух, казалось, дирижирует тем, что происходит в саду, словно каким-то образом держит все под контролем. Она наблюдала за ним некоторое время, а Вилли между тем дышал полной грудью, втягивая теплый, напоенный общением воздух. Он был нервно оживлен, беспокойно весел. Вдруг Кэй пришло в голову, что он тут не похож на себя. Доверять-то ему можно? Закрадывалось чуть ли не сомнение в нем, ощущение, что она чуть ли не брошена. А вокруг них в густом, насыщенном влагой, теплом, но по-своему прохладном воздухе виноградные лозы тянулись вверх, вниз, направо и налево, оплетали решетки, лезли, свисали, цеплялись – нежный, но мускулистый образец равновесия, балансировки. Кэй вела взглядом вдоль их извивов в тени беседки, выхватывая из переплетения отдельные пряди, жилы, отростки, вновь и вновь, насколько возможно, проделывая глазами путь от корня до плода. Она приободрилась.

– Я думала, мы приехали сюда, чтобы еще раз попробовать сделать интеграцию. Вы сказали, у Рацио тут огромная сюжетная доска, самая большая в мире, сказали, что духи двигаются по ней вместо камней, что тут большие виноградники, живая крыша… – Кэй осеклась, вдруг осознав, где она находится. Огляделась по сторонам, потом посмотрела вниз, ожидая увидеть под ногами, в беседке, где они с Вилли сидели, линии доски. – Здесь, – сказала она, – и там, повсюду, все эти духи…

– …передвигаются по доске! – жизнерадостно закончил Вилли.

– Но линии-то где? – спросила Кэй, почти что сама себя.

– О, так они повсюду вокруг тебя, – ответил Вилли из-под капюшона таким же бодрым, жизнерадостным тоном. – Но они малюсенькие, и ты их не увидишь, если не знаешь, на что смотреть. Каждая травинка – часть линии, каждый камешек, каждый кирпич, и не думай, что доска Рацио плоская, нет, она простирается во всех направлениях. В саду Рацио даже время встроено в сетку, тут каждая секунда включена в линию. Чтобы это понять, чтобы чуть-чуть забрезжило хотя бы, попытайся представить себя пауком, который плетет паутины из решений, из актов выбора, и развешивает их тут, тут, тут. – Прижав на правой руке указательный палец к большому, он показал это. – Но у Рацио самый острый глаз на свете, ему нипочем любые сюжеты, его не пересюжетишь. – Вилли испустил счастливый вздох, и у Кэй мелькнуло опасение, как бы он опять не принялся мурлыкать песенку. – Вот почему тут такой отдых, такое расслабление, – добавил он чуть погодя. – Пересюжетить Рацио? Даже и пытаться нечего.

Кэй усердно помозговала некоторое время.

– Получается, – спросила она, – мы прямо сейчас на доске? И наши движения, даже время, которое мы для них выбираем, – все это что-то значит для Рацио?

Выходит, я вроде пешки на огромной шахматной доске? Выходит, Рацио мной играет?

– Да.

– Как это может быть? – Она нахмурилась. – Как он может понять, что мы значим и что намерены делать, если мы сами себя не понимаем?

Вилли рывком подался вперед – взгляд до того дикий, что Кэй пожалела о своем вопросе.

– Вот именно! – В его голосе играло потустороннее веселье. – Вот именно! Наилучший для него момент понять, что мы значим, понять наши намерения – как раз тот, когда мы меньше всего себя понимаем. Ох, я только теперь чувствую, как я устал!

И он опять сгорбился, обмяк, укрылся под капюшоном.

Кэй помедлила минуту, не зная, чего ждать от Вилли. Это была долгая, безмолвная минута, и безмолвию добавляло томительности пульсирующее крещендо голосов и музыки, и звучало еще что-то, похожее на тихие шаги или морские волны, набегающие на берег, которым была беседка. Вилли сидел расслабленно, неподвижно, если не считать дыхания. Как их найти? Как я попаду домой?

– Значит, вы помогать мне не собираетесь? Не собираетесь помочь мне найти Рацио?

– Найти Рацио? – запротестовал Вилли. – Так мы нашли его уже. Он впустил тебя сюда. Или, лучше сказать, поместил тебя на доску.

– Этот, похожий на дворецкого, и есть Рацио?

Вилли хмыкнул.

– На дворецкого! Скажешь тоже.

Кэй обдумывала это какое-то время. Она ожидала большего и теперь из-за своей ошибки испытывала легкое раздражение.

– А кто тогда этот высокий, который дирижирует оркестром?

Вилли снова сел прямо, откинул капюшон и серьезно посмотрел ей в лицо.

– Прости меня, Кэй. Я плохо тебе помогаю. Да, это дом Рацио, потому что все тут происходящее что-то для него значит. Он владеет этим местом. Но жить он тут не живет – только владеет. Живи он тут, Фантастес, может быть, не так бы его ненавидел. Все остальные – все здешние духи, они причинами называются – живут здесь, они на доске, как мы. Все на доске, кроме двух, они ближайшие советники Рацио. Ойдос – она где-то внутри, она…

– Я ее видела, – сказала Кэй. Ее голос был плоским, безжизненным. Вилли посмотрел на нее острым взглядом, как будто она была укушена змеей; но тут же его лицо смягчилось.

– Хорошо, – сказал он. – Ойдос живет в месте чистого познания. А там, на том подиуме, – он показал на возвышение, где стоял дирижер, – там место чистого бытия, его занимает Онтос, второй из двух ладов. Он не на доске. То есть на доске, но его место фиксировано. Он не перемещается. Я не думаю, что он когда-либо сходил с того возвышения – по крайней мере в то время, пока Рацио разыгрывает сюжеты. Нет, он движется, но его движение есть отражение того бытия, что его окружает. Не только музыкальные инструменты с ним заодно, но и все остальное, все существующее.