Двенадцать ночей - Эндрю Зерчер

На ней лежали два миниатюрных резных каменных изделия, почти ювелирных по размеру и притом изготовленных так тонко и точно, что Кэй показалось, она никогда не устанет на них смотреть. Черные, как обсидиан или как ночь, они блестели на ладони, ловя верхний свет. Первое – малюсенький меч с нарядной двуручной рукоятью, где бриллиантово сверкали филигранно вырезанные крохотные ромбики, и узким лезвием длиной всего в пару дюймов, по которому шла надпись мельчайшим курсивом. Второе – двойная спираль, образованная парой змей, обвивающих одна другую; мастер, добиваясь безупречности во всем, переплел их тела до того изощренно и хитроумно, что у Кэй слезы навернулись на глаза. Она знала – можно было не проверять, – что лезвие меча идеально вкладывается в вытянутую пустоту, на которую были навиты змеиные туловища.

– Такие красивые, – промолвила Кэй. – Они что-нибудь означают?

– Все на свете что-нибудь да означает, потому что все на свете либо обусловлено, либо обусловливает.

– Тогда что означает вот это?

Кэй пошевелила пальцем меч на ладони у Ойдос, пытаясь разобрать надпись.

– Как я сказала, все в этом мире либо обусловлено чем-то, либо обусловливает что-то. Лезвие меча ты видишь в той мере, в какой не видишь змеи, которая вокруг него вьется, и точно так же змею ты видишь настолько, насколько ее позволяет увидеть меч. И то и другое существует: и меч, который означает действие, и змея, которая означает мысль. Но мы ничего не знали бы об одном, не будь другого.

– Получается, этот символ – про мысли и действия? Его значение в том, что одного не может быть без другого?

– Оно в том, что ты не можешь познать одно без другого. Действие определяется мыслями, которые направляют его и придают ему смысл; сходным образом, мысль выражается и реализуется только действием.

– Почему не у всех духов есть предметы с этим символом? У Рекса я его видела на ключах, у Вилли и Флипа – на карточке, когда они папу и нас забирали. И у этой женщины я его видела, которая сидела в Сент-Никс в его кабинете.

– Все они духи левой стороны, это их эмблема. Я хотела сказать – все они сейчас духи левой стороны.

– Это вы про Вилли.

– Да, дитя мое. Он не всегда был духом левой стороны – или, точнее, не всегда с ним обращались как с духом левой стороны. На самом-то деле он не в большей мере дух левой стороны, чем ты…

Ойдос резко оборвала себя. У Кэй вдруг стали гореть корни волос, словно каждый из них был ухом, изо всех сил старающимся уловить какой-то голос вдали. Старуха вновь осознанно погладила левую руку правой и продолжила:

– Но все это, дитя мое, не так важно. Задай мне вопросы, с которыми ты приехала сюда, в Рим.

– Я хочу узнать, как мне найти папу и сестру. Я хочу, чтобы мы все вернулись домой. Вы мне поможете?

Ойдос сжала в руке изделия из черного камня и опять спрятала их под балахоном. Затем взялась за подлокотники трона и повернула голову к двери. На секунду Кэй пришло в голову, что ее престарелая собеседница, может быть, не хочет продолжать разговор. Но лицо Ойдос не выглядело затвердевшим, выражение глаз было не суровым, а задумчивым.

– Тебе надо выйти в сад, – сказала Ойдос наконец. – Ты должна побыть собой, дочь моя, прежде чем сможешь познать себя. Выйди в сад, а потом, когда будешь готова, вернись, и я тебе помогу.

С огромным усилием, которое понадобилось не из-за слабости, а, похоже, из-за сильной усталости, она встала и взяла Кэй за руку. Вместе они прошли через комнату, через дверь, через еще одну дверь, потом через еще одну, и так далее, пока не оказались в вестибюле, очень похожем на тот, в который Кэй попала, войдя в дом. Тут Ойдос повернула и повела Кэй внутрь, в еще один величественный зал, откуда через огромные стеклянные двери можно было попасть в сад. Кэй увидела сквозь стекло большой внутренний двор с дорожками, вымощенными плитами и камнем, в промежутках заросший травой и виноградом. Духи сновали там повсюду.

– Если вернешься, я покажу тебе то, что тебе надо увидеть, – сказала Ойдос, кладя руку на дверь в сад. – Ведь у тебя тоже есть комната здесь, в месте чистого познания.

С этими словами она открыла дверь, и в помещение хлынула волна шума, жизни, энтузиазма и удовольствия, до того густая, теплая и соблазнительная, что Кэй, которую Ойдос мягко подтолкнула к выходу, в этом нисколько не нуждалась: ноги сами вынесли ее через порог в сад, и там она крутилась, и вертелась, и глядела во все стороны, дивясь, какая ее вдруг окружила полнота бытия, какой тут стоит гомон, сколько повсюду движения. Вначале это были обобщенные впечатления, не более того: кремовый свет, в бодром темпе прорезаемый слепяще яркими лучами-всполохами белизны; вихревое коловращение в непомерных масштабах, как будто тут массово упражнялись в катании на роликовых коньках носороги; паркое дыхание в воздухе, как перед грозой в летнюю жару; карнавальное нестройное дудение духовых инструментов; что-то мягкое под ногами, оказавшееся, когда она посмотрела, травой.

Она все еще ошеломленно моргала, когда кто-то налетел сбоку, – она пошатнулась и, может, упала бы, если бы не чьи-то руки, не их теплые объятия; это был Вилли, и виноватый, и смеющийся.

– Что это здесь такое? – прокричала ему Кэй, сверля его подбородок серьезным, насколько у нее получалось, взглядом.

Он улыбался какой-то глупой улыбкой, и слова, казалось, проходили через эту улыбку насквозь, никак не отражаясь на лице.

– Дом Двух Ладов, сад Рацио, самая большая и сложная сюжетная доска на свете, место чистого бытия! – провозгласил он.

Кэй едва его слышала – такая стояла какофония. Тромбонисты, подойдя играющей на ходу колонной, стали змейкой обходить Вилли справа, протискиваясь между ним и Кэй. Она прижалась к двери, бросая взгляды направо и налево, а Вилли тем временем, внезапно вновь преобразившись, последовал за музыкантами, пританцовывая на ходу. Его разбирал неудержимый смех, и Кэй, глядя на него, не могла удержаться от улыбки. Полностью стерлись, по крайней мере на эту минуту, все часы мучительного ожидания, долгие сумеречные промежутки в гостевом доме в Пилосе, нескончаемая ночная и дневная езда по Италии, призрачные подлунные придорожные силуэты, крутые тошнотворные повороты. Напряжение разговора с Ойдос тоже, она чувствовала, уходило, как уходит берег, когда твое суденышко, подхватив, начинают качать волны Атлантики. Минуту за минутой она бесцельно слонялась по огромному, но приветливому открытому саду, плыла по его волнам, вбирала в себя все. Набрела, разойдясь с группой оживленно болтающих духов во фраках, на большой овальный фонтан, окруженный водоемом, где на поверхности играли блики; чуть дальше – пальцы еще были прохладные после фонтана – едва не столкнулась с официантками, которые шли вереницей через лужайку с громадными блюдами под крышками на приподнятых ладонях; еще дальше сидели на стульях, поставленных в ряд, детишки, они сжимали в руках звездочки джекс и смотрели, как две старшие девочки играют в эту игру; еще дальше, в кустиках, дух полулежал в шезлонге, а вокруг на ветках сидели экзотические птицы немыслимых расцветок, и он пел им на языке прищелкиваний и трелей. В одном месте она постояла несколько минут, глядя на плохо одетых духов обоего пола, которые сидели кружком с прямыми спинами на траве и, похоже, спорили на какую-то тему, связанную с сюжетными досками; Кэй с восторгом наблюдала, как их проворные и выразительные пальцы повторяют в воздухе извивы их мыслей. В другом месте она обнаружила тех самых тромбонистов – они уже не шли ни колонной, ни змейкой, но по-прежнему наяривали от души в составе огромной, оглушительно играющей группы духовых, которая сама была лишь частью оркестра, а дирижировал им, стоя на возвышении и размахивая в воздухе руками, некто высокий. Среди гремящих труб лежал, распластавшись на траве, Вилли и отбивал ногой ритм, от которого некуда было деться.