Час презрения - Анджей Сапковский

Прибрежные заросли и ольховник правого берега были уженедалеко, так недалеко, что Лютик почувствовал, как желудок опускается у неговниз, аж до самого седла. Он прекрасно понимал, что посередине реки, увязнувшийв водорослях, он представляет собой прекрасную, не позволяющую промахнутьсямишень. Глазами воображения он уже видел изгибающиеся дуги луков,напружинивающиеся тетивы и острые наконечники нацеленных в него стрел.

Он стиснул икрами бока коня, но Пегас начихал на это. Вместотого чтобы пойти быстрее, конь остановился и задрал голову. Яблоки будущихудобрений шлепнулись в воду. Лютик протяжно застонал.

– Смельчак, – пробормотал он, прикрываяглаза, – не смог форсировать бурлящих порогов. Погиб геройской смертью,пронзенный бесчисленными стрелами. Навечно поглотила его темно-синяя тонь,взяли в свои объятия водоросли, зеленые, как нефриты. Пропал по нему следвсякий, осталось только конское говно, уносимое стремниной к далекому синемуморю…

Пегас, которому, видимо, полегчало, без принуждения пошелрезвее, а на прибрежной, свободной от водорослей быстрине даже позволил себевзбрыкнуть, в результате чего целиком вымочил Лютику ботинки и штаны. Поэтэтого даже не заметил – картина нацеленных ему в живот стрел не покидала его нина мгновение, а ужас ползал по спине и затылку словно огромная, холодная искользкая пиявка. Потому что за ольховником, меньше чем в ста шагах, за сочнойзеленой полосой трав вздымалась из вереска отвесная, черная, грозная стеналеса.

Брокилон.

На берегу, в нескольких шагах ниже по течению, белел конскийскелет. Крапива и очереты проросли сквозь клетку ребер. Валялось там ещенемного других костей, поменьше, не похожих на конские. Лютик вздрогнул иотвернулся.

Подгоняемый пятками мерин с плеском и хлюпаньем выбрался наприбрежное болото, тина противно засмердела. Лягушки ненадолго прекратилимузицировать. Стало очень тихо. Лютик прикрыл глаза. Больше он уже не декламировал,не импровизировал. Остался только холодный, отвратительный страх, ощущениесильное, но совершенно лишенное творческих посылов.

Пегас застриг ушами и бесстрастно пошлепал в сторону ЛесаДриад, который многие именовали Лесом Смерти.

«Я пересек границу, – подумал поэт. – Сейчас всерешится. Пока я был у реки и в реке, они еще могли проявлять великодушие. Нотеперь… Теперь я – пришелец, чужак, незваный-непрошеный. Как и тот, чьикосточки… От меня тоже может остаться лишь скелет… Предостережение очередным…Если дриады здесь… Если они за мной наблюдают…»

Он вспомнил турниры лучников, ярмарочные конкурсы истрелецкие смотры, соломенные щиты и манекены, утыканные и разорванныенаконечниками стрел. Что чувствует человек, в которого попала стрела? Удар?Боль? А может… ничего?

Дриад либо не было поблизости, либо они еще не решили, какпоступить с одиноким всадником, который, сказать по правде, хоть и подъехал клесу физически живой, целый и невредимый, но зато полумертвый от страха. Путь кдеревьям преграждала поросшая кустарником, ощетинившаяся корнями и веткамипутаница бурелома, но у Лютика и без того не было ни малейшего желанияподъезжать к самой опушке и уж тем более углубляться в лес. Он мог принудитьсебя к риску, но не к самоубийству.

Очень медленно слез с седла, привязал поводья к торчащемувверх корню. Обычно он так не делал – Пегас, как правило, не удалялся отхозяина. Однако Лютик не мог сказать, как конь поведет себя, услышав свист ижужжание стрел. До сих пор ни у него, ни у Пегаса не было оказии привыкнуть ктаким звукам.

Он снял с луки седла лютню, уникальный, высокого классаинструмент с изящным грифом. «Презент от эльфки, – подумал он, поглаживаяинкрустированное дерево. – Может случиться, что он вернется к СтаршемуНароду… Разве что дриады положат его рядом с моим трупом…»

Невдалеке лежало древнее, поваленное ветром дерево. Поэтприсел на ствол, опер лютню о колено, облизнул губы, вытер вспотевшие ладони оштаны.

Солнце клонилось к закату. Над Ленточкой вздымался туман,серо-белым покрывалом затягивая луга. Становилось прохладнее. Прокурлыкали иулетели журавли, осталось лишь кваканье лягушек.

Лютик ударил по струнам. Раз, другой, третий. Покрутилколки, настроил инструмент и начал играть. А потом запел.

Yviss, m’evelienn vente caelm en tell

Elaine Ettariel Aep cor me lode deith ess’viell

Yn blath que me darienn Aen minne vain tegen a me

Yn toin av muireann que eveigh e aep llea…

Солнце скрылось за лесом. В тени гигантских деревьевБрокилона сразу же стало сумрачно.

L’eassan Lamm feainne renn, ess’ell

Elaine Ettariel,

Aep cor…

Нет, он не услышал. Он почувствовал присутствие.

– N’te mire daetre. Sh’aente vort.

– Не стреляй, – прошептал он, неоглядываясь. – N’aen aespar a me… Я пришел с миром…

– N’ess a tearth. Sh’aente.

Он послушался, хотя пальцы озябли и занемели на струнах, апесня с трудом пробивалась из горла. Но в голосе дриады не слышалосьвраждебности, а он, черт побери, был профессионалом.

L’eassan Lamm feainne renn, ess’ell,

Elaine Ettariel,

Aep cor aen tedd teviel e gwen

Yn blath que me darienn

Ess yn e evellien a me

Que sh’aent te caelm a’veann minne me stiscea…

На этот раз он позволил себе глянуть через плечо. То, чтопритаилось около ствола, очень близко, напоминало обмотанный плющом куст. Ноэто был не куст. У кустов не бывает таких огромных горящих глаз.

Пегас тихо фыркнул, и Лютик понял, что у него за спиной, втемноте кто-то поглаживает коня по ноздрям.

– Sh’aente vort, – снова попросила приткнувшаясяза его спиной дриада. Голос напоминал шум листвы, по которой скатываютсякапельки дождя.

– Я… – начал он, – я… Я друг ведьмакаГеральта… Я знаю, что Геральт… Что Gnynbleidd находится у вас в Брокилоне. Яприехал…

– N’te dice’en. Sh’aente, va.

– Sh’aent, – мягко попросила из-за его спиныдругая дриада, чуть ли не одновременно с третьей. И, кажется, четвертой. Он небыл уверен.

– Yea, sh’aente, taedh, – проговорило серебристымзвучным голосом то, что еще минуту назад казалось поэту березкой, растущей внескольких шагах от него. – Ess’laine… Taedh… Ты петь… Еще об Эттариэль…Да?

Он так и сделал.

Любить тебя – вот жизни цель,

Бесспорная, как смерть,

Прекрасная Эттариэль!