Свет дня - Грэм Свифт

— Миссис Лукас уже вас ждет, мистер Уэбб.

Но пристально на меня смотрит, пока я снимаю куртку. Какой у меня вид? Понятия не имею. Шепчу:

— Папка, фотографии?

— Здесь. — Показывает.

Берет у меня куртку, шарф. Поправляю галстук. Похоже на какие-то тайные манипуляции в чулане. Беру папку и конверт. Вдруг она протягивает руку и быстрым, легким движением приглаживает мне волосы. Не припомню, чтобы раньше так делала. Что, скверно выгляжу? Улыбается какой-то необычной улыбкой — точно ей не до улыбок вовсе. Под розовой шерстяной кофточкой выступает грудь.

— Готов? — спрашивает. И это тоже необычно — как будто мне выходить на сцену.

Иду в кабинет с ощущением, что меня слегка подталкивают в спину.

— Здравствуйте, миссис Лукас, извините, что заставил вас ждать.

Не лучшее вступление.

Мы уже виделись, конечно. Предварительная беседа. Под сорок, приятного вида, хорошо одета. Обеспечена. Положила ногу на ногу, в руке чашка чая. Нервозности никакой. Видимо, даже довольна была, что опередила меня, что может оглядеть мой кабинет, мой стол.

— Я пришла слишком рано. — Живая, быстрая улыбка.

Деловитая, не из тех, что рассусоливают. Подозрение, уточнение… Но никогда не знаешь, как отреагирует, когда увидит содержимое конверта.

Обхожу стол, сажусь. Смотрит на то, что я принес.

Запах мебельного лака. Рита, пока меня не было, занималась уборкой, наводила лоск. Но штору не опустила. Черное стекло — словно нет за ним никакого Уимблдона — похоже на неэкспонированную пленку.

Папку кладу в сторону, конверт перед собой. Твердо опускаю на него сцепленные руки. Прежде чем начать, вежливо откашливаюсь.

Она подается вперед — внимательная, чуточку даже нетерпеливая. Ставит блюдце с чашкой на стол. Карие глаза. Обручальное кольцо. Как мы выбираем?

Почему, спрашивается, она должна болезненно реагировать на фотографии? Это же не снимки ужасов, зверств. Просто два человека… ну… делают друг другу приятное. Ничего общего с тем, что видишь, служа в полиции, что приходится протоколировать, фотографировать. Что иногда приходится совать под нос присяжным.

Но надо быть готовым ко всему (Рита на всякий случай будет стоять за дверью). Мои руки по-прежнему лежат на конверте, я снова откашливаюсь и, еще не начав говорить, слышу слова, которые произносил множество раз.

— Миссис Лукас, я всегда на этом этапе говорю клиентам, что не поздно еще остановиться. Все зависит от вас, от вашего решения. Эти… улики могут быть уничтожены. Это очень легко сделать. Мы не в суде. И никто не будет знать.

Как будто объясняешь права арестованному.

«Это пройдет», — сказала Рита.

Ее последний залп год назад, когда она стояла перед моим столом со светом в глазах, который мог обернуться чем угодно. Ливнем, льдом. Пустой след, это пройдет.

Последний залп, который был больше похож на акт милосердия, на гуманную отсрочку. Она только хотела меня спасти — неужели я не вижу? От будущей боли и сожалений. От того, чтобы выглядеть в будущем дураком. Еще большим дураком, чем теперь.

Неужели я не вижу, что меня ждет, — и неужели не вижу, что стоит передо мной сейчас?

Ей следовало бы повернуться и выйти, но она, казалось, вросла каблуками в ковер.

И она не собиралась разжижаться, течь струями, использовать эту последнюю дешевую уловку (хотя дело обычное, известное — именно так нередко все и начинается, плачущая секретарша в кабинете начальника, спросите любого юриста по разводам, спросите любого частного детектива).

Свет в ее глазах был просто Ритиным светом, Ритиной аурой.

Посмотри на меня, Джордж. Товар, может, и не первой свежести, но по крайней мере ты знаешь, что берешь. Подумай об этом, Джордж. Пустой след, холодная постель. А ее ты даже не видел обнаженной.

(Надо же, сколько всего можно прочесть в светящихся глазах.)

Не видел обнаженной? Ты так думаешь? А когда ее, одетую совсем для другого, сажали в полицейскую машину? А когда я в первый раз приехал туда, где она сейчас?

Не видел обнаженной?

«Подумай об этом, Джордж. Это пройдет».

Нет, не проходит. Неправду говорят, будто это проходит, остывает с возрастом. Растет, цветет тем сильней, чем меньше остается времени. Восемь, девять лет… Сколько ей еще? С годами ценность увеличивается, а не уменьшается. Вот одно, к чему я пришел. И о том, что у нас внутри, мы не имеем понятия, узнать это невозможно. Вот другое.

Этого вообще могло не случиться, мы могли так и остаться в неведении. Какая-то пружина в тебе ждет случая распрямиться.

Восемь, девять лет… Но когда-нибудь я поеду туда в последний раз, буду не просто посетителем и вернусь не один.

Рита могла уйти от меня еще год назад. Сейчас уйдет точно.

Когда-нибудь останутся уже не годы, а месяцы, не месяцы, а недели. Не недели, а дни. Когда-нибудь останется только простой маленький шаг, шаг через черту, которой даже не видно. Простой огромный шаг. Он, может быть, даже покажется шагом в новую пропасть.

Но я буду наготове, сердце мое. Буду наготове и подхвачу тебя.

Как это произойдет? Сколько раз я воображал, репетировал, мечтал… Глупо, я знаю. Ноябрьский день? Хотя почему обязательно ноябрьский? Туманный хмурый ноябрьский день. Часто, сам не знаю почему, я вижу это именно так. Мне чудится, что из-за тумана я застреваю в кошмарной уличной пробке. О господи, я опоздаю — в такой день.

(Я знаю, что задолго буду на месте.)

Туман. Все скрыто, затеряно. Правильно это будет? Скользнуть в мир, когда он существует только наполовину. Тайком, невидимкой поначалу — иначе было бы слишком. Как арестованные, которые идут в тюрьму под одеялами, точно прикрывая наготу, через последнюю полосу света.

Одеяло тумана. Вот, вот тебе одеяло. Все одеяла на свете.

Туманный день, кутающий все в серое.

Нет. Я хочу, чтобы день был похож на сегодняшний, который уже сменился ночью. Суровой ночью, морозной, это ясно. Но завтра опять будет ослепительный день, голубой и тихий.

Я хочу, чтобы тогда было как сегодня. Буду стоять, ждать с колотящимся сердцем, волны моего дыхания перед глазами. И наконец она появится, выйдет на ясный свет дня.