Париж - всегда хорошая идея - Николя Барро

— Это, должно быть… гелиотроп… вон там…

С сильно забившимся сердцем она кивнула на куст, покрытый крошечными темно-фиолетовыми цветами, от которых в воздухе повеяло тонким ванильным ароматом.

— Не думаю, — сказал он тихо.

— Что?

Она несмело обернулась. Нежный взгляд Роберта был устремлен на нее.

— Пахнет лесной земляникой, — вымолвил он тихо, зарывшись лицом в ее волосы. — Лесной земляникой и свежестью дождя. Я узнаю этот аромат среди тысяч других.

Он нежно взял в ладони ее лицо и поцеловал.

В этот вечер Розали не оставила записи в своей записной книжке.

Ей было не до того, чтобы писать в дневнике.

Наутро Розали проснулась, против обыкновения, очень рано. Было воскресенье, половина шестого. Левая рука у нее онемела. Причиной тому был американский профессор литературы, который лежал, придавив ее своей тяжестью, и который, оказывается, не знал, что значит «Je te kiffe»[68]. Его французский явно несколько устарел. Улыбаясь, Розали попыталась вытащить свою руку из-под Роберта так, чтобы его не разбудить. Она потянулась спросонья и блаженно вздохнула.

Ее первоначальный план выманить Роберта на террасу, чтобы там пить вино, выкурить сигарету и любоваться на луну, провалился.

Какая-то неведомая сила занялась режиссурой, доказав ей, что жизнь иной раз — хотя и редко, но все же так случается — бывает романтичнее всего, что ты можешь придумать.

Роберт ее поцеловал, и на террасу они так и не выбрались.

После поцелуя, который длился бесконечно, потому что ни Роберт, ни Розали даже помыслить не могли о том, чтобы прервать его, они наконец все же вынуждены были оторваться друг от друга и набрать в легкие воздуха.

Заколка раскрылась и упала на пол — как и много всего остального, что было сейчас лишним, когда они, опьяненные, держа друг друга в объятиях, кое-как добрались до кровати. Смеясь и что-то шепча, лаская друг друга словами и руками, они погрузились в мягкие подушки как в море радости, где не было слышно ничего, кроме биения двух сердец.

«Je te kiffe», — сказала она немного позже, ероша пальцами его волосы.

Они лежали лицом друг к другу на смятом покрывале так близко, как почти три недели назад под пыльной кроватью в Ле-Везине.

— Kiffe? Это что — курить травку? Зачем тебе вдруг? — удивился Роберт. Глядя на его озадаченное лицо, Розали не удержалась от смеха.

— For heaven’s sake, вот уж действительно странные у вас, у француженок, причуды!

— Вот балда! — сказала она. — Это просто значит, что ты мне нравишься.

— Ах, так я ей, оказывается, нравлюсь! — отозвался он, а затем быстрым движением привлек ее к себе и стал страстно целовать. — Так я нравлюсь тебе? А кроме того, что нравлюсь?

Она засмеялась, а потом улыбнулась и поглядела на него.

— Я люблю тебя, — сказала Розали, и тогда он удовлетворенно кивнул и провел пальцем по ее бровям, носу и губам.

— Это хорошо, это очень хорошо, — приговаривал он. — Потому что, девочка моя, я тоже тебя люблю.

Он лег на спину и сложил руки за головой.

— Господи боже мой! — произнес он. — Такой волнующий выдался день. Но по сравнению с ночью…

Не докончив фразы, он умолк, глядя в потолок, а она притулилась под боком у него.

— Ну ладно, — сказала она. — «Kiffe» отменяется, а как насчет сигареты? Мысленно она попросила прощения у Рене, но ведь от одной сигареты она не свалится замертво!

— Я как раз стараюсь бросить курить, — сказал Роберт.

— О, это хорошо. Я тоже, — заявила она.

— Иначе говоря — одну сигаретку для отвычки.

— Точно!

Обменявшись с Робертом выразительным взглядом, Розали вскочила с кровати.

— Скорей, пока никто из нас не передумал! — пояснила она свою спешку. Когда она дала ему прикурить, и он, сделав глубокую затяжку, с улыбкой откинулся на подушку, небрежно положив правую руку с зажатой между большим и указательным пальцами сигаретой на приподнятые колени, она, глядя на него, вдруг застыла в удивлении, пораженная ощущением дежавю.

— Чего ты? — спросил он.

— Ничего. Мне кажется, я знала тебя в другой жизни.

Розали помотала головой и улыбнулась растерянной улыбкой. Она сама не могла бы сказать, что произвело на нее такое неожиданное впечатление.

Но сейчас, босиком, в коротенькой ночной рубашке, вернувшись из ванной и окинув любящим взором спящего мужчину, лежавшего с растрепанными волосами поперек кровати, замотавшегося в простыню и покрывало, из которых наружу торчала его правая нога, она вдруг поняла, в чем дело.

— Не может быть! — прошептала она, пробудившись от дремотного состояния.

Склонившись над кроватью, она, не веря своим глазам, наморщив лоб, разглядывала высунутую наружу правую ступню Роберта.

На первый взгляд, можно было подумать, что спящий мужчина в пылу любовной схватки набил себе на пальце синяк. Но при внимательном взгляде было видно, что это не синяк и не гематома.

На мизинце правой ноги у Роберта Шермана красовалось очень заметное темно-коричневое пятно. Розали вспомнила, что недавно видела такое же родимое пятно у другого мужчины.

Она оторвала взгляд от Роберта, перевела дух, и тут на нее в бешеном темпе одна за другой накатили картины: светлые голубые глаза, симпатичная кошачья улыбка, сердитая вертикальная складка на лбу, сильные руки с длинными пальцами, привычка с вызовом приподнимать брови.

Правда давно была у нее перед глазами. Почему она раньше не могла ее разглядеть?

Внезапно девушке стало ясно, что вызвало у нее такое беспокойство при взгляде на старую фотографию Макса Марше. Дело было не в том, что Макс курил сигарету или что на ней он был без бороды. Дело было в его несомненном сходстве с Робертом, его сыном.

Обнаружив рано утром предательское родимое пятно, Розали для начала приготовила себе чашку кофе со сливками. Больше часа она просидела, поджав ноги, на синем деревянном стуле в кухне, обдумывая положение. Надо ли сказать Роберту правду? Для Розали было несомненным фактом, что Макс Марше — его отец. Но с какими обстоятельствами это связано, не знал никто. Что произошло тогда на самом деле? Макс, по-видимому, не подозревал, что у него есть сын, а единственного человека, которого мог бы спросить Роберт, его матери, уже не было в живых.

Однако Поль Шерман, которого Роберт считал своим отцом, тоже умер. Если бы Поль был жив, правильней было бы не ворошить прошлое, ибо тогда правда могла бы вызвать разрушительные последствия и принести больше вреда, чем пользы. Теперь же все складывалось так, что молодой человек, потерявший родителей, найдет своего отца. А старик, который думал, что у него нет детей, найдет сына.