Он уже идет - Яков Шехтер

Спустя два дня больной пошел на поправку. Дом Исера и Зельды стоял на вершине холма, облака, медленно тянувшиеся прямо над крышей, цеплялись за кроны мачтовых сосен. Из своей постели, стоявшей напротив окна, реб Аншель мог наблюдать, как колышется зеленое море лесов, окружающих Крыницу, как бродят по этому морю желтые пятна солнечного света, бьющего в разрывы облаков. Сквозь приоткрытую форточку доносился мерный шум, напоминавший шум волн. Это ходили под ветром верхушки деревьев, и от этого мерного шума силы сами собой вливались в грудь ламедвовника.

А воздух! Дивный, благоуханный дух нагретой солнцем хвои – лучшая микстура в мире, по словам доктора Красицкого, – наполнял комнату до самого потолка, с каждым вдохом оказывая на больного целительное воздействие.

Через неделю реб Аншель уже выходил на прогулку. Осторожно переступая через корни, пересекающие тропинку в сосновом лесу, он добирался до полого сбегающего вниз склона горы. Чьи-то добрые руки заботливо вкопали недалеко от края скамейку, реб Аншель усаживался, с удовольствием откидываясь на теплую от солнца спинку, и начинал медленно рассматривать окрестности.

Сначала он глядел себе под ноги, на высокую, сильно и сладко пахнувшую траву. Он не знал ее названия, да и не хотел узнавать – мало ли существует в бесконечном мире неизвестных ему вещей? Реб Аншель слышал, как в кронах деревьев, растущих на склоне горы, негромко переговариваются невидимые птицы. Их имен он тоже не знал, и лишь когда взволнованно крякала утка, улыбался, словно встретив старого друга.

Потом он медленно переводил взгляд на зеленые, волнами уходящие вдаль горы, на ярко-голубое небо с пухлыми подушками важных облаков, медленно дробил подобранную на тропинке шишку и, вдыхая смолистый, ядреный запах, улыбался, сам не понимая чему.

Исер и Зельда ни о чем его не спрашивали. Вопросы задавал только реб Аншель, а они ухаживали за ним, точно за близким и любимым родственником. Спустя два месяца ламедвовник вернулся к прежнему здоровью. Исер заказал балагулу, который должен был доставить реб Аншеля в Курув. Перед вечерней трапезой Зельда, смущенно и радостно улыбаясь, сказала мужу:

– Исер, я думаю, мы должны поехать вместе с нашим гостем в Курув.

– Зачем? – удивился Исер. – Заповедь провожать гостя так далеко не распространяется. Вполне достаточно доехать с ним до околицы Крыницы.

– Сказать спасибо праведнику ребе Ошеру. – Зельда залилась румянцем, словно девушка на первой встрече с будущим женихом. – Знаешь, а ведь его обещание уже начало сбываться.

Увы, к величайшему огорчению Исера и Зельды, сразу по прибытии в Курув им стало известно, что раввин скончался в ту самую ночь, когда они видели его во сне. Зельда осталась дожидаться родов в родительском доме, Исер вернулся в Крыницу, но спустя полгода тоже перебрался в Курув.

– Надоело жить на выселках, – объяснил он новому раввину города ребе Михлу. – На всю Крыницу с трудом набирается миньян. Пока мы с Зельдой были одни, закрывали на это глаза, но теперь, даст Бог, пойдут дети, а где хейдер, где меламеды, где просто сверстники, поиграть на улице? Не-е-ет, жить нужно среди своих! А заработок Бог посылает, с Его помощью найду себе и в Куруве занятие.

Спустя положенный срок Зельда родила здорового, крепкого мальчика. При обрезании он получил имя Бенцион, и это тот самый Бенцион, который впоследствии стал моэлем и женился на Гитель, внучке реб Аншеля, дочери Хаима и Блумы.

У Исера и Зельды после первого мальчика родилось еще шестеро детей, а вот Фаня навсегда осталась одинокой. Задним числом выяснилось, что, предрекая ее судьбу, Казимир-Копл не ошибся. Она так и не вышла замуж. Кто возьмет женщину, от которой муж не просто сбежал, а перешел в другую веру? В те времена родить ребенка без мужа было немыслимым делом, и Фане ничего не осталось, как с головой погрузиться в тейгелах и войти в историю города Курув под именем Фани-стряпухи.

* * *

Вернувшись из Курува, Казимир решительно принялся за устройство своей судьбы. Быстро выяснилось, что сват, которого послал к нему отец-настоятель, пытается сбагрить откровенно залежалый товар. Фаня по сравнению с теми, кого ему предлагали, выглядела королевой.

– А чего ты ожидаешь? – отрезал сват, когда Казимир осторожно попытался выяснить, нет ли кого помоложе, покрасивее и побогаче. – Ты сам кто таков? Новообращенный, нищий, без влиятельных родственников, солидных связей, прибыльного ремесла. Торговец в свечной лавочке монастыря, которого отец-настоятель держит из милости! Восхвали Создателя, что нашлись достойные католички, готовые связать с тобой судьбу. Ты должен у них в ногах валяться и с утра до вечера спасибо повторять.

Казимир сказал спасибо свату, вышел за порог и больше к нему не вернулся. Возможно, что со своей точки зрения тот был прав, и достойные католички по-другому на Казимира и не смотрели, но жениться при таких обстоятельствах, тем более без возможности развестись, мог только умалишенный.

Оставалось ждать, когда повезет, и уповать на Бога. Но вот на какого Бога, Казимир не мог понять. Уходя из еврейства, он тешил себя мыслью, что Бог один, а синагога и бейс мидраш – это, конечно, целый мир, но не весь мир. Есть еще много чего интересного за их пределами. Теперь с каждым прожитым днем выяснялось, что ему все это мало интересно.

Месса казалась пышной только со стороны, а изнутри была невыносимо скучна, латынь Казимир не понимал, а учить ее совсем не хотелось.

Польские деликатесы, на которые он первое время набросился, скоро надоели. Да и разве может сравниться примитивный вкус соленого сала или наперченных колбасок с благоуханием субботнего чолнта?

Он пробовал пить, как другие поляки, но радость опьянения быстро проходила, а вот тошнота и рвота задерживались надолго.

Монахи то и дело приглашали его на ученые беседы с обширным застольем, однако теологические премудрости Казимира не привлекали, а монастырская еда была откровенно невкусной.

Ах, тейгелах его бывшей жены Фани! Они иногда снились ему: хрусткие, наполненные тяжелой медовой сладостью. Увы, просыпаясь, Казимир понимал, что теперь тейгелах Фани он может увидеть только во сне. Все это наполняло его сердце унынием, душу – раздражением, а голову – обидой на самого себя.

Единственным, что скрашивало беспросветное одиночество и тоску, были субботние вечера. Органист костела вместе с певчими несколько часов готовились к воскресной литургии, а Казимир, усевшись в последнем ряду, подальше от любопытных глаз, наслаждался музыкой.

В один из таких вечеров, заслушавшись, он вдруг ощутил рядом чье-то присутствие. Повернув голову, Казимир, к величайшему своему изумлению, увидел рыжебородого незнакомца, одетого, точно хасидский раввин. Штраймл и шелковая капота настолько не вязались с костелом, что