Аномалия - Сергей Самаров

Баширов перевел вопрос и тут же прозвучал ответ:

– Здесь ситуация сложнее. Хозяин аукциона – близкий друг пана Збигнева. Комплекс хранится в здании аукциона в охраняемом полицией кабинете. И нападать на аукцион пан Збигнев не будет. Можно будет реквизировать комплекс у покупателя. Но сначала следует узнать покупателя. Если эмир готов к такому повороту событий, пан Збигнев готов помочь ему.

– Мне бы только узнать, кто покупатель и где его найти.

– Это пан Збигнев сообщит.

– Тогда меня все устраивает. Но я вижу еще один вариант. Более скоротечный. Может быть, он покажется пану Збигневу и более интересным.

– Говори.

– Если у нас есть документация, дело за малым. Опытный образец будут демонстрировать, как я понимаю, завтра утром. Может быть, стоит посмотреть на демонстрацию, а потом захватить образец? Мне кажется, это сделать проще, чем отслеживать покупателя, который наверняка выставит сильную охрану. Я даже готов действовать в этом случае своими силами.

Пан Збигнев предложение выслушал со вниманием. И над ответом думал недолго. Басир перевел:

– В этом есть здравый смысл. Готовь своих людей. Я выделю своих и одновременно проведу разведку. Завтра утром будете действовать.

Хозяин кабинета достал из стола толстый конверт с документами и протянул эмиру.

Абдул-Межиду стоило большого труда не схватить конверт и не прижать его к себе. Но он сдержался и взял документы почти небрежно, хотя и с вежливой благодарностью во взгляде…

2. Польша. Проект «Жара». Руководителю проекта становится жарко

– Вот и долетели, – сказал старший агент Джон Джонс, останавливаясь на металлическом пороге самолета, и поднял кверху руки, потягиваясь всем своим сухощавым телом так, что суставы захрустели.

– К сожалению, уже долетели… Да, скорее всего, к сожалению. Не к счастью, уж точно…

Фраза прозвучала для старшего агента совершенно непонятно, и он, уронив одновременно обе руки, даже оглянулся через плечо. Но его собеседник смотрел куда-то в сторону, даже не на три военно-транспортных «Боинга», что занимали свои стояночные места неподалеку, а вообще в неопределенную даль, где в темноте над горизонтом светился воздух. Такое свечение бывает только от жизнедеятельности большого города.

– Там Краков?

– Нет. Это Мехув, – объяснил один из пилотов, идущий следом за профессором. – Краков чуть в стороне. На машине можно за 40 минут добраться. Дорога хорошая, город красивый. Никогда в Кракове не были?

– Там моя мама родилась. Я – не был. И не надеялся когда-либо побывать.

Голос Кошарски звучал сухо, и интонация сразу показывала, что к продолжению беседы он не расположен. И вообще всячески старался показать мимикой лица свое недовольство.

К самолету трап, как при посадке, не подавали. И никто встречать прилетевших не спешил. Раскрыли задние грузовые распашные двери и спустили собственный телескопический трап-мостик для грузового транспорта. По нему все и спускались.

Только выйдя из самолета на бетонную полосу аэродрома военной базы НАТО в Польше, профессор Фил Кошарски понял, как утомила его вся эта скоропалительная затея. И он понять не мог, каким образом так легко дал втянуть себя в эту авантюру. Ведь всегда посторонними считался человеком несговорчивым, даже упрямым. Сотрудники на него жаловались, и он знал об этом. И сам считал, что за свои поступки всегда отвечает и не имеет склонности бросаться головой в незнакомый водоем. Всегда делал только то, что считал нужным сделать. И вдруг такая неожиданная оплошность, словно кто-то непонятным образом подавил его волю. И только уже здесь, в Польше, профессор опомнился и вернулся в нормальное свое состояние. Но полностью ли вернулся, тоже было непонятно.

Коммандос выгружались последними. Для кратковременной поездки, а профессор рассчитывал именно на поездку кратковременную, у коммандос с собой было слишком много груза. И громадные рюкзаки за спиной, и пристяжной баул поверх рюкзаков, и еще большие и тяжелые спортивные сумки с собой тащили. В сравнении с саквояжем Кошарски, груз у каждого был такой, будто бы это спецподразделение в антарктическую экспедицию направилось. На зимовку.

– Мистер Джонс… Или как вас здесь лучше звать? Пан Джонс? Подскажите-ка мне, мы официально имеем право находиться на территории Польши? Или мы на нелегальном положении? – вопрос, который мучил профессора еще в начале полета, прозвучал только сейчас, когда Кошарски показалось, что он вернулся к прежней своей самодостаточной уверенности.

Старший агент Джонс улыбнулся в полумраке – тусклый свет выходил только из салона самолета, а выдвинувшийся автоматически фонарь над трапом никто включить не догадался.

– Сейчас нас отвезут на место, устроимся, и я выдам вам ваши документы. С официальным разрешением и всеми прочими печатями и штампами.

– Мои документы у меня в кармане, – возразил профессор.

– У вас будут другие. На вашу же фамилию. Не переживайте. Лишними документы никогда не бывают, уж поверьте мне на слово. И лучше не попадать в ситуацию, когда документов не будет хватать.

Кошарски ничего на это не ответил. Он и сам не хотел бы попасть в ситуацию, в которой документов не будет хватать, и хорошо, что старший агент загодя побеспокоился о невозможности попадания в такую ситуацию. Тем не менее как-то неприятно было оказаться под опекой ЦРУ. Кошарски привык чувствовать себя хозяином положения. А здесь ему такой возможности не предоставляли.

– Тут есть какое-нибудь кафе? – спросил он.

– Сильно проголодались?

– Дело не в голоде. Сама пища для меня не является принципом. Но при моем состоянии здоровья соблюдать режим питания необходимо. Думаю, и в ваших интересах видеть меня здоровым и ходячим, нежели стонущим и лежачим. Вы меня не на лечение, я надеюсь, привезли. Лечиться я привык у своего врача. А здесь мне нужно сделать дело, и дело, как я понимаю, важное, и сделать его я смогу только тогда, когда буду чувствовать себя здоровым.

– Вы, когда болеете, не можете работать? – с непонятным удивлением спросил старший агент. – Я вообще-то считал, что умственной работе никакая болезнь не мешает. Это не к нашей ситуации относится, а так… Теория…

– Я, когда болею, очень раздражен. Могу застрелить того, кто не вовремя ко мне в дверь постучит. Если бы у вас была язва, вы поняли бы, что это такое.

– Буду иметь в виду. И потому, как только вы дадите понять, что плохо себя чувствуете, я заберу у вас оружие. Мне еще жить хочется…

– Я уже плохо себя чувствую. А оружия я, к сожалению, с собой не взял. Но я застрелил бы вас еще до того, как вы попытались бы меня разоружить. А за неимением оружия могу бросаться чем угодно – ножами, бутылками, пепельницами, что потяжелее. Если найдется там горячий утюг, буду его специально для вас держать…

Профессор от злости храбрился и блефовал. У него ни дома, ни в рабочем кабинете никогда не было другого оружия, кроме индейских лука и томагавка, украшающих вывешенную на стене шкуру енота. И даже кухонные ножи в доме всегда были до безобразия тупыми. Сам он их никогда не точил, а жены делать это или не умели, или не любили, и в этом качестве одна на другую походили. И вообще в жизни своей Кошарски не только ни разу не стрелял в человека, он ни разу, кажется, с самого детства никого кулаком не ударил. Но сейчас хотелось показать этому старшему агенту ЦРУ, что не такой уж он беззащитный и беспомощный человек, напротив, он полон решимости и, если раздражен, лучше не попадаться ему под руку. Это было отчасти правдой. Отчасти потому, что во время обострения язвенной болезни всем сотрудникам лаборатории от профессора основательно доставалось. Не физически, естественно, а вербально. Но настроение Кошарски мог испортить самому неисправимому оптимисту.