Поправка Джексона - Наталия Червинская

Ну конечно, немая сцена.

Морган пал Татке в ноги, как Потемкин матушке-императрице, вскричал: «Беллиссима!» — и начал каяться. И так он истово каялся, что китаец успел собрать свои манатки и потихоньку стушеваться.

А Морган с Таткой вынули из шкафа коньяк и проговорили до глубокой ночи.

Морган признался, что вовсе он не из Канзаса, Канзас он придумал экспромтом при встрече. Для простоты и доходчивости, для клюквенности. На манер кокошника.

А на самом деле был он из города Хобокена, из которого и Фрэнк Синатра произошел. Даже Синатра всю жизнь стеснялся о своем хобокенском происхождении вспоминать, так что Моргану простительно. Городишко затхлый, провинциальный, но самое ужасное — вид из него через реку прямо на панораму Манхэттена, на эту горную цепь с небоскребами, и восходами, и закатами, и жемчужной россыпью во мраке ночи. Рукой подать. Короче говоря: сижу за решеткой в темнице сырой. Издевательство.

Морган в отрочестве сбежал из дому, смылся, исчез, — имя его, кстати, вовсе не Морган, да и китаец оказался вовсе не китаец, а бывший тибетский монах, — перебрался на другой берег, сияющий и манящий, и поддерживал свое скромное существование мелкими аферами, иногда довольно удачными, но всякий раз поддавался непреодолимой потребности смыться и исчезнуть.

К моменту встречи с Татьяной у него только и было за душой, что голубенький костюмчик и розовенький платочек. А у нее — лазоревый сарафан. Два таких голубых ангела.

Морган признался, что у них с тибетцем уже давно любовь. Только ради любви — и из-за глубокой привязанности к дражайшей мадам Фаберже, конечно — Морган не смылся и не исчез. Он вечно убегал, не от страха разоблачения, а именно когда афера перерастала в нечто вполне законопослушное и реальное. Законность его пугала, хотелось начать на новом месте, под новым именем. Со всеми наворованными у фирмы деньгами, конечно.

Желание начать на новом месте — это как раз Татьяна могла понять. Ужасно обидно было другое. Татьяна Фаберже давно уже замечала, что трудится неустанно на ниве пиара, возникает в светской хронике, устраивает благотворительные балы, а доходы как-то перестали соответствовать. Мало у нее Гуткин в свое время зарплаты из сумочки перетаскал, теперь и Морган туда же! Нашла себе мечту настрадавшейся русской женщины! Не раскусила, не распознала по своей эмигрантской темноте и доверчивости!

Но Татьяна Фаберже не подала на Моргана в суд. Она как раз прочла одну книжку по бизнесу, и в этой книжке было про то, что надо устраивать дела полюбовно, чтоб всем была выгода и никому не накладно. Чтоб и овцы паслись довольные на зеленых лугах, и волки удовлетворенно ковыряли в зубах зубочистками. Вполне возможно, что если бы она прочла книжку противоположного содержания, то сидел бы сейчас Морган в тюряге. Татьяна — натура артистическая и впечатлительная.

Тут дамы наши начинают между собой спорить, что если бы секретарь был не далай-лама какой-то, а хорошенькая секретарша, то Татка бы Моргана ни за что бы не простила. А мужчины наоборот говорят, что если бы хорошенькая — то можно и понять по-человечески.

Теперь она держит Моргана в подчинении и страхе. Живут все втроем в Татьянином особняке. Первый этаж Таткин, на втором Морган, в мансарде — секретарь.

Особняк обставлен в стиле а ля рюсс — положение обязывает. У нее несколько собак, все русские борзые, хотя она больше любит немецких овчарок. Расписные самовары повсюду стоят. Малявин и Кустодиев на стенах. В фойе портрет Татки работы Глазунова, инкрустированный драгоценными камнями.

Разговаривают они с Морганом по-французски с оттенком итальянского, и Татка сильно отупела. От косноязычия ведь тупеешь — тут обратная связь. Говоришь не то, что имеешь в виду, а на что словарного запаса хватает.

Татьяна Фаберже иногда звонит своим бывшим знакомым и спрашивает робко: «Ты меня не презираешь?». И на Новый год присылает подарки, ювелирные изделия сувенирной ценности.

Тут хозяйка дома Шурочка уходит в спальню и возвращается с горой бархатных коробочек, из которых вываливает на стол нетронутое и не ношенное содержимое. Самоварное золото с пестрыми камешками виновато поблескивает на скатерти между крошек и винных пятен.

— А мне вот это колечко даже нравится. Я бы надела, — говорит простодушная Машенька. — Хотя оправа аляповатая, — добавляет она, потому что окружающая интеллигенция морщится и фыркает. Мы в молодости приучены были презирать мещанство и дурной вкус, который четко отличается от хорошего. Отличие это нам известно еще со студенческих лет, и мнения своего мы не меняли, других забот хватает.

— А Татьяну все-таки жалко: несчастная женщина, без мужа, без детей… — говорит простодушная Машенька.

И все мужчины ей поддакивают, а дамы переглядываются с недоумением.

— И без вкуса! — добавляет скептическая Ленка. — Как можно жить среди борзых и Глазунова? Я бы ни за какие деньги… А вот Семочка и Симочка — помните их? — их жизнь только и состояла из хорошего вкуса. Хлебом не корми — дай Пруста почитать. А чем кончилось? Аппликациями.

— Какими аппликациями? — спрашивают гости.

И Ленка рассказывает такую историю.

История о том, что даже гениальный ребенок не приносит счастья

Мы живем в стране самовыдуманных людей. Встречаешься с кем-нибудь, кого знал много лет назад, и начинаешь очень осторожно выяснять: кем он себя выдумал? Кем он себя теперь считает? И даже необязательно, чтоб человек был в кокошнике.

Вот семейство: Семочка и Симочка. Всю свою жизнь в эмиграции прожили на богом забытом полустанке, то есть в заштатном университете. Создали свой зыбкий мираж, в претенциозной провинциальной изоляции, в газообразном каком-то состоянии, выморочные, выдуманные. Имеют свои вымышленные традиции, какие-то в своем тумане измерения. И на что их шаткий мир опирается, что именно они считают непреложными истинами?

Несмотря на мужа, по Симочке всегда было заметно, что она задумана старой девой и на каком-то астральном уровне таковой и осталась. Аура у нее такая — скудная и ядовитая. И Семочке тоже было предназначено прожить холостяком при какой-нибудь тиранической и капризной мамаше. Но досталась им счастливая планида, они встретились и поженились. И не разводились, как мы все. Понимали, наверное, что никто больше на их прелести не польстится.

— Ленка, — говорит простодушная Машенька, — ты такая скептичная. У людей ребенок больной, а ты ехидствуешь.

— Про ребенка и рассказываю.

— Ты судишь, — говорит умный Марк, — без достаточной информации.

— Я имею право судить, — огрызается скептическая Ленка.

— Право имеешь, сведений не имеешь. А без достаточных сведений это называется не судить, это называется — судачить.

Между Марком и Ленкой всегда начинаются такие разговоры, близкие к скандалу и обычно не имеющие никакого отношения к теме. Спорят они о чем-то другом, о чем — мы не знаем, и это что-то было так давно, что уже неинтересно.