Поправка Джексона - Наталия Червинская

Со временем Татка отрастила волосы, выкрасила их в русый цвет, а потом еще съездила в специальный парикмахерский салон в Гарлеме, где ей приплели длинные косы. Их так, в виде кос, и мыть приходилось.

Ее при этом не смутило мнение — надо сказать, что резко отрицательное — вашей покорной слуги, подруги Шурочки, превратившейся тут в Сандру для облегчения жизни окружающим. Татка никому не собиралась облегчать жизнь. Она не позволяла корежить свое простое пушкинское имя Татьяна, оказавшееся труднопроизносимым для англоязычных.

Знакомясь, она уже заранее знала, что предстоит, и поджидала со спокойствием хулигана, подставившего однокласснику ножку.

— Татыана! — говорили туземцы.

— Нет, нет: Тать-я-на, — настаивала она.

— Татиана? — мучился собеседник.

— Таня. Та-ня.

— Таньиа?

— Ну — Танька.

— Танка?

— Танка — форма японской поэзии! — мстительно отвечала она, и экзекуция продолжалась.

Мучительные попытки произнести Татыану, Таньиу и Танку заставляли знакомящихся туземцев чувствовать себя ущемленными и неадекватными, а Татка попадала в носительницы древней культуры с косами и позументами.

Никто и никогда Татыану уже не забывал: ни имени, ни высокого роста, ни сарафана, ни голубых глаз. Глаза эти считались зеркалом древней славянской души, несмотря на полусемитское Татьянино происхождение, которого она вовсе не скрывала. Так как еврейство тут идет не как национальность, а исключительно как религия, оно не мешало ни славянству, ни сарафану.

Соответствовать надо было именно фантастическим представлениям, не переусложнять их реальностью, иначе Татьянина развесистая клюква не пользовалась бы широким спросом. Например, многие тут уверены, что все русские изъясняются также и по-французски. Именно французский Татка с грехом пополам учила в университете, а потом с грехом пополам преподавала в вечерней школе. Если собеседник совсем уж не мог понять Таткиного английского или, хуже того, имел наглость ее поправлять, она просто переходила на французский. Наглец ретировался, все слушали Татьяну с изумлением. Американцы вообще-то считают, что французы говорят по-французски из чистого снобизма, назло и чтобы всех унизить. Но высокая голубоглазая женщина в розах и позументах с непроизносимым именем — ее французский язык был бесспорно аристократичен. Многие сообщали ей о своей любви к императорскому семейству и просили поделиться воспоминаниями о Распутине.

В молодости Татьяна считалась у нас не то чтобы уродом, но имела кличку: «гренадер». А также: «Николай Первый» — из-за водянисто-голубых навыкате глаз. Взгляд у нее был тяжелый и напоминал о шпицрутенах и самодержавии. Талантами, по нашему мнению, она тоже не отличалась. На аспирантуру не потянула, и вообще ни на что не потянула, пошла работать училкой. Тяжелые годы службы в вечерней школе и общение с рабочей молодежью научили ее стращать, контролировать, давить как танк. Вот тогда, видимо, и накопилась в ней мрачное желание пробиться, безжалостность к себе и к другим, вот такие-то люди и…

— Шурочка, ты кончай фрейдизм разводить, — говорит умный Марк, — давай ближе к делу.

…От тоски в вечерней школе Татка начала в самом конце застоя делать ожерелья и брошки. Для души. Свои изделия она дарила подругам. Подруги брали и благодарили, но не носили, потому что она не завязывала, как полагается, узелков между бусинами, бусы у нее рвались и рассыпались, а от брошек отваливались плохо приклеенные английские булавки. Татка одно время даже в Измайлове пыталась торговать, но ничего не вышло.

При переезде Татка объявила себя художником-ювелиром, с упором на художника.

Татьяна и была художником, как впоследствии выяснилось: художником жизни. Не зря тут жульничество называют искусством, а жулика, афериста, авантюриста — артистом.

— Буквально можно перевести: «артист доверия», — вмешивается умный Марк. — Богатый термин, понимать можно неоднозначно. То ли артист-аферист верит в собственные байки, то ли вызывает доверие у жертвы.

— У лоха. Теперь говорят: «лох», — поправляет эрудированный Ленька. Он недавно посетил покинутую нами родину и привез оттуда целую тетрадку уморительных неологизмов. Мы их изучали и много смеялись, но, будучи эмигрантами уже не первой молодости, вскоре все перезабыли. — Лох. А еще: отморозок.

— Вы хотите про Татку или нет? Я готовила четыре дня, вы все в момент слопали, а теперь перебиваете и не слушаете, — говорит хозяйка дома Шурочка.

Мы до сих пор таким манером между собой разговариваем. Уехали давно, никто нас по имени-отчеству никогда не называл, так что можно сохранять иллюзию вечного студенчества.

— Мы слушаем, слушаем! — отвечают гости.

И Шурочка продолжает:

— Здесь Татка обнаружила уличные ярмарки и понесла свое творчество на продажу. На уличных ярмарках, как вы, наверное, заметили, каждый второй ларек торгует ювелиркой. Таткино добро отличалось только тем, что все рвалось и разваливалось. Несколько раз покупатели приносили покупки обратно для починки или даже требуя возврата денег. Требовали бы и чаще, но ярмарки всякий раз на другой улице, да и связываться мало кто будет за копейки. А продавать Татке приходилось за гроши…

— Ну, пока что история ничем не отличается… — говорит умный Марк.

— Это тебе так кажется, ты не заметил: возвращали. Значит — покупали. При такой-то конкуренции, при полной непривлекательности Таткиного барахла — довольно часто покупали. А всё почему?

— Сарафан? — спрашивает скептическая Ленка.

— Ага — сарафан. И кацавейка, и акцент. И голубой глаз.

— Ты хочешь сказать, что на одном сарафане она карьеру сделала? — спрашивает скептическая Ленка.

— Ничего такого я вам не хочу сказать. Я вас за дураков или, как выражается Ленька, за лохов и отморозков — не считаю. Был, конечно, Джеймс…

— Ага! — сказали Ленька, Марк и тихий Вова. Они уже давно исповедуют феминизм на работе и даже частично дома, но между собой втайне блюдут старую веру. — Ага! — сказали они. — Не обошлось-таки без нашего брата Джеймса!

— Стоит однажды Татка в своем ларьке и следит с тоской, как тень небоскреба уползает от нее все дальше и дальше. Жара страшная. Справа динамики ревут, музыкой торгуют, босановой и зайдеко, блюзами и рэпом. Слева — наматрасники антиклопиные продают. Жареным пахнет: пончики, кукуруза, тортильи, кебабы. И посреди всего этого — голодная Татка в сарафане с золотыми розами по лазоревому полю и даже, извините за выражение, в кокошнике.

— Ну уж прямо так и в кокошнике?

— Я не вру: небольшой кокошник типа диадемы. Косы гарлемские висят по бокам, вроде как у Брунгильды.

И подходит к ней моложавый такой джентльмен. Покупает какую-то брошку не глядя. Вообще на товар не смотрит, а смотрит во все глаза на Татьяну. Представляется: Джеймс Морган. Татьяна с ним свою обычную языковую экзекуцию начинает проводить и, даже для пущего эффекту, — прыг сразу во французский. Однако не тут-то было. Джеймс Морган тоже что-то лопочет по-французски и отчасти по-итальянски. Татьяну с ходу начинает называть «Беллиссима», избежав тем самым всяких для себя неловкостей. Я, говорит он, предприниматель и агент по торговле искусством. Меня, говорит, исключительно заинтересовало ваше творчество, Беллиссима. Пойдемте, говорит, пообедаем в итальянском ресторанчике, поговорим об искусстве. Я плачу.