Короткие интервью с подонками - Дэвид Фостер Уоллес

[ПАУЗА из-за приступа офтальморрагии; техник промокает/промывает правую глазную орбиту; смена повязки на лице.]

ОТЕЦ: Колокольчиками, разумеется, на протяжении истории вызывали слуг, челядь – это наблюдение я держал при себе, когда она поставила ему колокольчик. Официальная версия – колокольчик на случай, если он не сможет дышать, чтобы дать знать. Колокольчик для критических ситуаций. Но он злоупотреблял. В болезни он звонил беспрестанно. Иногда только чтобы заставить ее посидеть подле кровати. Требовалось ее присутствие – и она шла. Даже если колокольчик звонил во сне, хотя бы и мягко, лукаво – намек на зов, а не звон, – но она слышала, и вскакивала с постели, и бежала по коридору, даже не накинув халата. В коридоре часто холод. Дом плохо утеплен и отопление стоит баснословно. Я, когда просыпался, брал ее халат, тапочки; она не вспоминала. Увидеть, как она, еще спящая, встает под раздражающий звон, – увидеть контроль над разумом во всей красе. Вот его гений: нуждаться. Сон, который он у нее крал, по желанию, ежедневно, годами. Видеть, как сдавали ее лицо и тело. Ее тело так и не успело восстановиться. Иногда она казалась старухой. Скверные круги под глазами. Ноги отекли. Он отнимал у нее годы. А она могла бы поклясться, что отдавала их по собственной воле. Клялась. Я уже не говорю о своем сне, своей жизни. Он никогда не думал о ней иначе, только в контексте себя. Это правда. Я знаю его. Видели бы вы его на похоронах. В детстве он… она слышала колокольчик и, даже еще не проснувшись, плелась в уборную, выворачивала все краны и заполняла ее паром, и сидела на стульчаке с ним на руках часами, в пару, пока он спал… что она променяла свой покой на его, на следующую же ночь после… и что не только на следующее утро расходовалась вся горячая вода для нас самих, но и что постоянный пар проникал на второй этаж, и все было постоянно сыро от пара, и в теплую погоду поднималось влажное зловоние грибка, и если бы я открыто указал на него, на ракету и звон как на источник, она бы устрашилась, половицы повело, обои отслаивались лентами. Вот его дары. Тот рождественский фильм – шутка в том, что благодаря нему крылья выросли у тысяч ангелов[90]. Не то чтобы он никогда по-настоящему не болел, не могу ложно обвинить его в… но он этим пользовался. Колокольчик был только одним из самых очевидных… и она верила, что это все ее затея. Вращаться вокруг него. Изменять себе, уступать себя. Испаряться как личность. Стать абстракцией: Матерью, Коленопреклоненной. Вот что за жизнь настала после того, как он явился, – она вращается вокруг него, я регистрирую ее движения. Что она звала его благословением, солнцем в ее небе. Это уже была не та девчушка, на которой я женился. И она даже не знала, как я скучал по той девчушке, скорбел по ней, как замирало сердце при виде того, чем она стала. Я был слишком слаб, чтобы сказать ей правду. Презирал его. Не мог. Вот что самое тлетворное, вот что я истинно презирал – что он правил и мной, хотя я видел его насквозь. Я ничего не мог поделать. Когда он явился, между нами разверзлась пропасть. Через нее не долетал мой голос. Как часто поздней ночью я слабо приваливался к косяку уборной, стирая пар с очков поясом халата, и так отчаянно хотел сказать, произнести: «А как же мы? Куда делись наши жизни? Почему это удушающее сосущее неблагодарное создание значит больше, чем мы? Кто решил, что так и должно быть?» Умолять ее стать собой, вырваться. В отчаянии, слабый, не произнес – она бы не услышала. Вот почему нет. Боялся, что она услышит… услышит лишь плохого отца, неполноценного человека, незаботливого, эгоистичного, и тогда падут последние из свободно избранных нами уз. Что она выберет. Слаб. О, я был обречен, я знал и сам. Мое самоуважение тоже стало игрушкой в этих липких ручонках. Гений его слабости. Ницше и понятия не имел. И еще большая чепуха – и это, вот это была моя благодарность – бесплатные билеты? Черный юмор. И их зовут бесплатными? И оплата билетов, которая хвалит и вытягивает мои губы в улыбку, чтобы притворяться вместе со… Это моя благодарность? О, бесконечное чувство, что ему все должны. Бесконечное. Что ты понимаешь вечные муки во все ночные хворые часы, когда она горбится на одной ягодице на прикрученном крыле ускорителя нелепой кровати в форме ракеты, которую он у нее выклянчил, – скорее игрушка, чем кровать, на коленях с невозможными инструкциями и неподходящим инструментом, пока он загораживал свет, – ироническое крыло не шире ляжки, но будь я проклят, если встану на колени у этой с трудом собранной кровати. Моя работа – следить за испарителем, забирать влажное белье и присматривать за дыханием и температурой, пока он лежал с колокольчиком, а она, не выспавшись, неслась по холоду к круглосуточному аптекарю, горбиться на крыле ракеты-носителя омытым ароматами геля с ментолом, зевать, поглядывать на часы, смотреть, как он отдыхает с раскрытым нараспашку влажным ртом, следить, как поднимается и опускается его грудь с тщедушным минимальным усилием, пока он пялится без выражения из-под трепета правого века, или признавать – вырываться из сновидческого откровения, что я желал, так сильно хотел, чтобы она унялась, эта грудь, успокоила свое ленивое движение под ватным одеялом с Близнецами, которым он требовал себя накрывать, – видел в мечтах, что она опадает в покое, успокаивается, колокольчик унимает свое патрицианское звяканье – последнее содрогание слабой и всемогущей груди, и да, потом я бил себя по груди, крест-накрест, вот так…

[ОТЕЦ слабо изображает удары по груди.]

…в наказание за свое желание, пристыженный, в таком я был рабстве. Он лишь пялился с обмякшим ртом на мое самоистязание, с влажно отвисшей красной влажной губой, едкой пеной, струпьями, как у Лазаря, слюной на подбородке, ментоловой вонью мази для груди, торчащим сливочным сгустком соплей, пустым глазом, мерцающим, как негодная лампочка – выдерни ее! выдерни!

[ПАУЗА из-за удаления, прочистки, возвращения техником трубки для подачи О2 в ноздрю ОТЦА.]

ОТЕЦ: Втиснувшись на крыло, нежно промокая его лоб, стирая мокроту с подбородка и изучая сгусток на платке, пытаясь… и… да, на подушку, глядя на подушку, уставившись и думая, как быстро можно… как мало движений требуют не только желания, но и воли, навязать мою волю, как он всегда беспечно и делал, лежал и притворялся, что в горячке не видит мои… но это было, это было жалко, даже не… я думал о своем весе на подушке так, как человек с недоимками думает о внезапном состоянии, выигрыше в тотализаторе, наследстве. Мечтания. Я верил, что борюсь с собственной волей, но то была лишь фантазия. Не воля. Velleitas[91] Аквинского. Мне не хватало того, что, казалось, нужно для… или, может, мне не хватало того, чего должно не хватать, да? Я не мог. Желал, но не… возможно, и достоинство, и слабость. Te judice, отец, да? Я знаю, что был слаб. Но послушайте: я желал этого. Это не исповедь, а лишь правда. Я желал. Я презирал его. Я скучал по ней и скорбел. Я ненавидел… я не понимал, почему его слабость должна позволить ему победить. Это безумие, бессмыслица – благодаря какой заслуге или умению он должен победить? И она так и не узнала. Это самое страшное, его lèse majesté[92], непростительно: пропасть, что он разверз между ней и мной. Мое нескончаемое притворство. Мой страх, что она примет меня за чудовище, неполноценного. Я притворялся, что люблю его так же, как она. Я исповедуюсь вам. Я подверг ее… последние двадцать девять лет нашей жизни были ложью. Моей ложью. Она так и не узнала. Я умел притворяться лучше всех. Ни один неверный муж не был таким осторожным лицедеем, как я. Я помогал ей с перевязкой и забирал сверток от аптекаря, и шептал свой искренний доклад о состоянии его дыхания и температуры в ее отсутствие, она слушала, но смотрела сквозь меня, на него, не замечая, как идеально мое выражение заботы копировало ее. Я слепил лицо по ее подобию; она научила меня притворяться. Ни разу даже не задумалась об этом. Вы понимаете, каково мне было? Что она ни на миг не сомневалась, будто я не чувствую того же, что я не уступил всего себя… что я не был тоже зачарован этим сосущим существом?