Короткие интервью с подонками - Дэвид Фостер Уоллес

[ПАУЗА из-за смены техником илеостомического

мешка и кожного барьера; осмотр ротовой полости; частичное обтирание губкой.]

ОТЕЦ: О, но он знал. Он знал. Что под маской я его презирал. Мой сын один это знал. Он один меня видел. Я таил от любимых… какой ценой, я пожертвовал жизнью и любовью, чтобы избавить их всех, таить правду… но он один видел все насквозь. Я не мог таиться от того, кого презирал. Этот трепещущий выпирающий глаз взирал на меня и читал ненависть ко лжи, которой я был окован и обременен. Этот скверный экструзивный глаз прозревал тайное отвращение, которое вызывала во мне его отвратительность. Святой отец, вы видите иронию. Она же была слепа ко мне, утрачена. Он один видел, что я один видел его таким, какой он. Нас сплели черные узы, созданные вокруг тайного знания, ибо я знал, что он знал, что я знал, и он что я знал, что он знал, что я знал. Меж нами витала мощь нашего общего знания и сложность этого знания – «Я знаю тебя»; «Да, и я знаю тебя», – ужасное напряжение в воздухе, когда… если мы оставались наедине, без нее, что было редко; она редко бросала нас наедине. Иногда – редко – однажды – то было при рождении его первой дочери, когда моя жена наклонилась над постелью, обнимая его жену, а я из-за спины смотрел на него, и он сделал вид, словно протягивал мне ребенка, глядел на меня, ловил каждое движение, и правда искрилась туда-сюда меж нами над качающейся головкой этого прелестного дитя, которое он протягивал, словно вручал дар, и я не мог тогда удержаться и не упустить короткий намек на правду в виде изгиба правого уголка губ, мрачной полуулыбки: «Я знаю, что ты такое», – на что он ответил своей мешковатой полуулыбкой, и, несомненно, все присутствующие сочли это сыновней благодарностью за мои улыбку и благословение, которое я будто бы… теперь вы понимаете, почему я гнушался им? Предельное оскорбление? Что он один знал мое сердце, знал правду, которую я таил от любимых, от которой я умер внутри? Страшный разряд напряжения, моя ненависть к нему и его беспечная радость из-за моей тайной боли колебалась между нами и искажала самый воздух любого пространства, где мы были вдвоем, со времен, скажем, его конфирмации, отрочества, когда он перестал кашлять и залоснился. Хотя все становилось только хуже, пока он рос и набирался сил, и все больше и больше мир сдавался перед… покорялся.

[ПАУЗА.]

ОТЕЦ: Но столь редко оставляла она нас в комнате вдвоем. Его мать. Неохотно. Убежден, она не знала, почему. Какое-то инстинктивное беспокойство, интуиция. Она верила, что он и я любим друг друга так же натянуто и неестественно, как все отцы и сыновья, и вот почему мы так мало общаемся друг с другом. Она верила, что любовь бессловесная и такая сильная, что нам обоим неловко. Нежно корила меня в постели за то, что звала «неловкостью» с мальчиком. Она редко покидала комнату, верила, что служит каким-то проводником между нами, цепью под напряжением. Даже когда я его обучал… обучал сложению, она изобретала предлоги сесть за стол, чтобы… она чувствовала, что должна защищать нас обоих. Это разбивало… о… разбивало мне… о о черт боже прошу позвоните…

[ПАУЗА из-за удаления техником илеостомического

мешка и кожного барьера; ОТЕЦ испускает пищеварительные газы; дренаж катетером отечных астиц; умеренное диспноэ; медсестра отмечает переутомление и рекомендует сокращение визита; спышка гнева ОТЦА в адрес медсестры, техника, старшей медсестры отделения.]

ОТЕЦ: Что она умерла, не зная моего сердца. Без цельности союза, в котором мы клялись друг другу пред Богом, Церковью, ее родителями и моими матерью и братом, стоявшими рядом. Из-за любви. Так и было, отец. Наш брак ложь, и она не знала, так и не узнала, как я был одинок. Что я крался через нашу жизнь в молчании и одиночестве. Мое решение, избавить ее. Из-за любви. Боже, как я любил. Такое молчание. Я был слаб. Чертовски паршиво, жалко, трагично, что слабос… ибо правда могла ее вернуть; я мог каким-то образом показать его ей. Его истинный дар, чем он был на самом деле. Слабый шанс, учитывая. Малая вероятность. Так и не смог. Был слишком слаб, чтобы рисковать причинить ей боль – боль, которая стала бы его виной. Она вращалась вокруг него, я – вокруг нее. Ненависть к нему ослабила меня. Я познал себя: я слаб. Неполноценен. Теперь в отвращении от собственной неполноценности. Жалкий образчик. Без хребта. Нет хребта и у него, нет, но ему и не требуется, новый вид, не нужно стоять: другие поддержат. Искусная слабость. Мир должен ему любовь. Его дар в том, что мир почему-то тоже в это верит. Почему? Почему он не расплачивается за свою слабость? По какому возможному замыслу это справедливо? Кто дал ему жизнь? Какой властью? Потому что и он придет, он придет ко мне сегодня, сюда, позже. Воздать должное, пожать руку, сыграть заботу. Живые цветы, картонные открытки девочек. Его гений. Не пропускал ни дня с тех пор, как я здесь. Лежу. Только он и я знаем, почему. Приводит их смотреть на меня. Любящий сын, говорят здесь все, прекрасная семья, как повезло, надо быть благодарным. Благословения. Приводит девочек, поднимает их, чтобы они ловили каждое мое движение. Над бортиками. Каждое, от борта до кормы. От доски до доски. Зовет их своими зеницами. Он может быть подъезжает в этот самый… в настоящий момент. Подходящее ласкательное. «Зеницы». Он поглощает людей. Иссушает. Спасибо, что слушаете. Поглотил мою жизнь и бросил на. Я достоин презрения, лежу. Благодарю, что слушаете. Милосердно. Сестра, я прошу об услуге. Я хотел бы… найти силы. Я умираю, я знаю. Это можно почувствовать, знаете ли, узнать, что уже скоро. Странно знакомо, чувство. Старый-старый друг пришел воздать. Я прошу вас об услуге. Я не скажу «снисхождение». Милость. Слушайте. Скоро он придет, и с собой приведет очаровательную девчушку, которая вышла за него, и обожает его, и наклоняет головку, когда он радует ее, и обожает его, и беззастенчиво рыдает при виде меня, лежащего в этих путах трубок, и двух девочек, ради которых разыгрывает такого безупречного любящего… «Очицы моих зеней»… и которые обожают его. Обожают его. Видите, ложь живет. Если я буду слаб, она переживет и меня. Увидим же, есть ли у меня хребет, чтобы причинить девчушке боль, которая верит, что действительно любит его. Чтобы осудили как злодея. Когда я причиню. Жестокий злобный старик. Я достаточно слаб, чтобы отчасти надеяться, что все примут за бред. Вот как слаб я как человек. Что ее любовь ко мне, выбор, и брак, и ребенок от меня могли оказаться ее ошибкой. Я умираю, он грядет, у меня лишь шанс… правда, произнести ее вслух, уличить, сбросить рабство, отринуть чешую, предупредить непричастных, которых он покорил. Пожертвовать мнением о себе во имя правды, из любви к этим невинным детям. Если бы вы видели, как он смотрит на них, на свои маленькие зеницы своим глазом, с самодовольным триумфом, задранным слабым веком, уличающим в нем… ни разу не сомневался, что заслужил этот восторг. Принимает восторг как должное, несмотря. Скоро они будут здесь, стоять здесь. Держать меня за руку, как вы. Сколько времени? Сколько у вас времени? Он на подъезде прямо сейчас, я чувствую. Сегодня он снова посмотрит на меня в этой койке, между бортиками, на интубированного, с недержанием, нечистого, разбитого, борющегося за самое дыхание, и присущее ему отсутствующее выражение снова спрячет для всех глаз, кроме моих, ликование в его глазах, в обоих, из-за моего вида. И он даже не поймет, что ликует, он так слеп к себе, он сам верит лжи. Вот реальное уничижение. Вот его coup de theater[96]. Что он тоже покорен, что он тоже верит, будто любит меня, верит, будто любит. И ради него, да, я решусь. Скажу. Разрушу чары, которые он наложил на самое себя. Вот истинное зло – даже не знать, что ты зло, нет? Вы бы могли сказать, спасти его душу. Быть может. Будь у меня хребет. Velleitas. Мог найти сталь. Освобождает, нет? Сделает вас свободными, нет? Разве не это обещано, отец? Ибо говорю вам истинно. Да? Простите меня, ибо я. Сестра, я хочу умиротворения. Замкнуть цепь. Выпустить это в воздух комнаты: что я знаю, кто он. Что он мне омерзителен и презр… отвратителен, и что я презираю его, и что его рождение было пятном, невыносимым. Быть может, да, даже, да, подниму обе руки, когда… черный юмор в том, что я сейчас задыхаюсь, как давно должен был он в той ракете, за которую я платил не уним