Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне

Каждое воскресенье я ходила с ней навещать ее отца, который заметно сдал. Он столько времени проводил перед телевизором, что забывал бриться и вообще смотреть в зеркало. Одежда была все так же выглажена и накрахмалена благодаря Светлане, но лицо он запустил, и оно приобрело какое-то нелюдимое выражение. Людовико превратился в хулигана, и в конце года его отчислили. Костанца не осталась в университете, как предсказывала Беатриче, а наоборот, бросила занятия и засела дома. После напряженного обеда и вымученных разговоров Беатриче поднималась в свою комнату и что-нибудь оттуда выносила: CD-плеер, книгу, джинсы, футболку. Затем заходила в комнату с портретами и брала с полок один альбом. «Все равно, – сказала она мне однажды, – никто, кроме меня, смотреть их не будет». После этого мы пили кофе вместе со всеми и возвращались на виа Бовио.

Я потеряла мать и брата, но взамен получила отца и сестру. И надо признать, что, когда траур ослабел, все это начало мне нравиться. Я любила ругаться с Беатриче из-за ванной, где она торчала часами, любила ходить с ней за покупками в супермаркет и расшифровывать написанный отцом список, заниматься бок о бок до вечера, одновременно наводить порядок в наших комнатах, вместе убирать со стола в кухне, смотреть телевизор. Только в пятницу и субботу мы отлеплялись друг от друга, чтобы встретиться со своими парнями. Я была изгнана из ее дома – и теперь сама стала для нее домом. Период был тяжелый, но при этом и загадочно прекрасный, и соединил нас, как я тогда думала, навеки.

С течением времени – но прежде всего благодаря одной идее моего отца – Беатриче снова стала прилежно учиться, записалась на танцы и, как я и ожидала, начала встречаться с Габриеле. Вот только…

Оставалась та роза, которую она выдрала из материнского венка, перед тем как закрыли дверцу катафалка. Белая роза, которую она потом привяжет на нитку и подвесит во мраке шкафа, чтобы засушить и оставить себе в виде чего-то осязаемого, тайного.

Эта роза – единственный предмет, который Беатриче фотографировала годами. И хотя та уже совершенно иссохла, истончилась, она продолжала заполнять альбомы смазанными поляроидными снимками. Целая фотогалерея – бледная, бесцветная – из одной-единственной розы. До того, как я стала фотографировать Беатриче по десять раз на дню, и задолго до того, как ее лицо в великолепном разрешении – с одними и теми же улыбкой и взглядом, неизменное, как и этот цветок, – завоевало не хуже пластика планету, у нее в шкафу хранился его засохший стебель. А может, и до сих пор хранится.

18

Блог

Думаю, папа хотел как-то отвлечь ее от переживаний, потому и выдал эту идею насчет блога. Ему тоже было тяжело смотреть, как она целыми днями торчит на диване, глядя черно-белые фильмы и отметая любую возможность вернуться к жизни.

Когда начались летние каникулы, у нас появилось море времени – ничем не заполненного, застывшего. За июнь мы закончили переводы с греческого и латыни, проштудировали романы из списка синьоры Марки и даже сделали задания по физике и математике. Впереди было еще два месяца – в самый разгар африканского антициклона.

Не сказать чтобы это было проблемой: Беатриче отказывалась выползать на улицу, и к тридцатому июня мы с ней – бледные, словно шведки, – еще даже ни разу не сходили на море. Впрочем, лето 2003-го уж точно помнят все. Иногда, чтобы охладиться в разгар дневной жары, мы в мокрой одежде ложились на кафельный пол. Это доказывало, что «Манифесто» от двенадцатого сентября говорила правду: начался апокалипсис, и его уже было не остановить.

В середине июля Беатриче согласилась ходить на пляж, но только в семь утра, когда там еще никого не было. Помню наши заплывы до дальнего буйка, взмахи рук, рассекающие тишину и неподвижную воду, еще не замутненную массовым купанием. Мы переводили дух, уцепившись за буек, и молча созерцали мерцающие в дымке острова. В девять часов пляж начинал заполняться, и мы сбегали домой.

Я не отходила от нее. Ссорилась с Лоренцо, потому что он хотел свозить меня на Джильо, на Эльбу, а я не желала покидать Беатриче. Мы встречались с ним на полчаса-час около дома, словно я сидела под домашним арестом. А потом я снова хоронила себя вместе с ней на целые дни. За запертыми окнами и дверями, чтобы не входила жара, за опущенными жалюзи: внутри стояла вечная ночь. Я еще никогда столько не читала, и должна сказать, что и Беатриче погрузилась в чтение.

Романы средней длины, вроде «Воспитания чувств», мы проглатывали за два дня. На «Войну и мир» ушло девять. Мы читали сидя друг против друга на диване, скрестив ноги, направляя на себя вентиляторы. В трусах и лифчиках, одинаково истекая по́том. Прочитав по роману, менялись книгами; если нас что-то цепляло, принимались обсуждать до ночи. Однако, несмотря на мое единственное убеждение (политическое, религиозное, не важно), я должна признать: Беатриче книги не спасали.

Она пожирала их, но лишь для того, чтобы не думать. И не позволяла им процарапать свою броню, вселить тень сомнения, зародить перемену. Словно бы с самого начала решила, что на страницах лишь сказки, а истина – где-то в другом месте. В действии – в том, что явно и, может, даже кардинально влияет на других. В том, что можно увидеть.

Для меня было нормой проводить лето подобным образом: все на море, раздетые на всеобщее обозрение, а я прячусь и прошу помощи у литературы. Но для Беатриче – нет, для нее лето всегда означало конкурсы, дефиле в бикини на пляже, портреты и заметки в местных газетах. Вместе с ее матерью ушли и все связи с тесным миром провинциальной моды. И прежде всего умерли желание и мотивация. Не скажу, что я ни разу не подумала достать тот органайзер и прекратить летаргический сон. Не надо меня недооценивать. Просто я всерьез надеялась, что Беатриче в отсутствие матери начнет походить на меня.

Наступил август. Книги уступили место DVD-дискам. Беатриче, свернувшись клубочком, следила за не знаю уж которой по счету историей. Она вдруг подсела на классику, на то, что не теряет актуальности. Вероятно, получив от жизни такой удар, она нуждалась в каком-то более структурированном повествовании. А может, где-то в глубине сознания она не отказалась от прежних планов, и все это являлось частью ее становления, ее инстинктивного, гениального самообразования: чтобы добиться желаемой эстетичности, превратиться в икону, нужно было