Возлюбленная тень - Юрий Милославский

Миновала некоторая часть дивертисмента – и опустился бархатный задник, подпаленный красно-золотым. И вышел певец – после скрипичного проигрыша, узнанного Плотниковым. А певца Плотников не узнал: попросил у соседа лорнет подчеркнуто античного вида, стал всматриваться. На певце был темный костюм – двубортный пиджак, подогнанный так, что сразу ясно, насколько плохо у певца с телосложением. Прическа – с заду наперед, но до того тщательно, что схватился Плотников за темя – свое проверил. Неистовой гладкости щеки втянуты, кремовый лак под гримом затопил певцу морщины. Приморски трепыхаясь, певец держал в острых пальцах микрофон – на расстоянии миллиметра от слабых губ.

Ты моя единственная,

ты моя несравненная,

ты мое счастье, —

вот что ты!

И невидимый баритон-оптимист поделился со слушателями радостным сюрпризом:

– Дамы и господа. Поль Анка!!!

Бурные аплодисменты, переходящие в прострацию.

Камнем черным и смертным сидел Слава Плотников.

Камнем черным и смертным сидел Слава Плотников, что танцевал под эту песню со студенткою – кавээнкою Ниной (первая жена) – после вечера поэзии Евгения Александровича Евтуха. Теперь Солж – тогда Евтух. Танцевал Плотников и переводил Нине слова невесть откуда достанной пластинки – не синий с бронзой кружок «Супрафона», не рок на рентгенкостях, но пластинка! Ты моя единственная, ты моя несравненная, ты мое счастье, вот что ты. И добавлял, отталкивая взрывною согласной прядку от Нининого ушка: для меня. А следующую песню Нина танцевала с другим, а он, Плотников, проглядывал глянцевый пакет, отпечатанный небывалыми в тоталитарном государстве красками – по заказу компании «Коламбиа Бродкастинг Систем», – для него, Славы Плотникова, для его единственного и несравненного счастья.

Звени, звени жилками, настройся на последний и светлый полет – назад – куда нет, и откуда нет! возврата. Был молодой Слава Плотников – стал старый. Простота, кто понимает. А что в промежутке было? А какая разница.

Как легко проникнуть в меня – хоть песенкой, хоть призвуком, на самой границе, на самом исходе слуха – либо сотрясением ветки, хоть сочетанием тени и света. При разлуке твои глазки затуманило слезой, – пел некогда сладчайший гундос Борис Заходник, предтеча Поля Анки.

Горе тому, кто заметит смещение времен, – и разве можно тогда писать книгу о противостоянии? Врать – не стыдно, врать невозможно.

Смертным и черным камнем сидел Плотников: считал, сколько им всем лет – Славе, Нине и Полю Анке. Под Полем Анкой понимается исполнитель с подсохшими плечами, сырым лицом и прической, называемой в России «внутренний заем». Ведь если Поль Анка так выглядит, то мы на кого похожи?

Примерно семь лет переводов в защиту «СОЮЗЭКСПОРТа» – до наступления необратимых состояний. Вторую неделю лежит не дописанное мною письмо изгнанников – с требованием ограничить торговлю с Софьей Власьевной, покуда она не прекратит. Сначала брошу работать на торгующие с ней фирмы – потом подпишу. А не брошу – кормиться надо, запастись перед приездом Аньки или моим к ней переездом. Противостояние.

Закопошился владелец лорнета, и Плотников вернул ему имущество. Сосед покосился-покосился, хотел, возможно, обеспокоиться, но Плотников вдруг принялся выбираться на волю. До межкресельного прохода было полтора десятка сидений, так что Плотников повторял: «Извините, извините…» Его извинили. Домой поехал.

Там сел за «Эрику» – писать Анечке письмо.

«Анька, солнышко мое, ты меня всегда так называла, а я тебя никогда. Все стеснялся, дурак! А теперь некого называть и стесняться некого. Помнишь, как ты ждала меня возле ГБ, когда меня в первый раз после нашего сопоселения забрали? На тебе была какая-то голубоватая кофта, а рядом с тобой стояли топтуны: тоже меня ждали. А я тогда разозлился, что ты меня увидишь столь страшнючим (семь часов подряд я препирался с этими скотами, устал), и я тебя даже не обнял при встрече. По-моему, ты тогда обиделась. Хоть теперь прошу прощения. Собрался наконец.

У меня все обычно. Работаю, пытаюсь писать. Мне так тебя не хватает, я только теперь понимаю, как тебе было тяжело. Ну, конец! Либо я к тебе еду, либо ты ко мне. В ближайшие месяцы начинаю закругляться. Моя шкурная натура задним числом подсчитывает: что лучше с материальной, так сказать, точки зрения. Я примерно выяснил разницу цен здесь и у тебя. Если я приеду, то на заработанные до сегодняшнего дня деньги мы сможем жить без дополнительных доходов год-полтора. С другой стороны, эти полтора года пройдут быстро. В Израиле мне, очевидно, будет сложнее устроиться. Так что я прошу: прими-ка на сей раз ты оптимальное решение. Я всегда знал, что ты сильнее и умнее меня, но обстоятельства складывались так, что решать приходилось мне. Теперь твоя очередь! Только не откладывай, а то я просто возьму и приеду.

Хочу тебя попросить об одном деле. У тебя есть адрес Нины (он записан в мой подарок – палехскую записную книжечку). Она о тебе знает, очень тебя жалела, что ты со мной связалась. Нина все понимает, письму твоему не удивится, а я ей писать не хочу: ей, возможно, будет неприятно. В последние дни я о ней беспокоюсь, хотя ты знаешь, что ни в какие парапсихологии не верю. Но ты напиши. Договорились?

Целую тебя и обнимаю, что раньше делалось мной недостаточно. Ты не думай, что я с ума сошел. Я, вероятно, разобрался сам в себе и знаю, чего хочу (тебя) и чего не хочу (всего остального).

Храни тебя Бог, ты моя любимая, а я твой Слава».

Плотников мог писать письма только с налету – во мгновенный ответ, так, чтобы сразу сложить, заслюнить конверт, адрес обозначить – и все. Лучше и отправить немедленно же, но возможно и с ночи до утра. Если конверта под руками не было, то и письма не возникали: Плотников не в состоянии был их перечитывать перед запоздавшей отправкой. Стыдно за всякие «дорогой». И часто бывало так, что, не найдя конверта, Плотников раздирал письмо на кусочки – не то что слов, букв не оставалось. Рвал не глядя, многократно и долго, боясь, чтобы не попалась ему в глаза выпавшая частица. Кусочки сминал в предельно малый комок – и в мусорник.

И как раз – конверта не оказалось: цветной сверток, где хранились постепенно уменьшающиеся запасы длинных «авиа» с красно-голубым шлагбаумом, был пуст. Плотников расшвырял бумажные свалы ниш, портфеля, тумбы письменного стола – и не нашел ничего похожего. Тогда, повернув извлеченные из-под валика «Эрики» листки пустою стороною вверх, бросил на них – для душевного спокойствия – пару приблудных «ТIМЕS»-ов. Разыскал на кухне тюбик некоего всемогущего гуммиарабика – все клеит. Стал мастерить конверт. Но ничего не смастерилось – только меж руками и предметами провлеклись тончайшие тяжи, выпущенные этой сюрреалистической липучкой. К бумаге невозможно дотронуться – пристает кожа, а если потянуть, то бумага расслаивается, шипя почти прозрачным лоскутом, не отстающим от пальцевой подушечки. Мерзотина. Плотников свалил на пол пачку старых эпистолий – и догадался: выбрал оттуда жесткий и сверкающий фирменный конверт от знаменитого университета, наклеил на использованный передок вполне прямоугольный белый листок. Получился новый конверт! Проступивший по краям избыток клея не вредил бесповоротно – годится, годится, никуда не денется! Перед написанием адреса передохнул: не выносил перечерков и поправок на выходных данных… Полагалось бы привлечь старушку «Оптиму» с латинским шрифтом, но не привлек, опасаясь непредвиденного. Наклейка, например, отстанет, перекосится. И надписал в английском стиле – не отрывая карандашика от плоскости до окончания слова; все точки и черточки ежели и ставятся, то потом. Г-же Анне Розенкранц, 34, Асфоделл-ул., Иерусалим.