Возлюбленная тень - Юрий Милославский

Нет в Иудее зимы, весны, осени. Есть только лето – четыре месяца холодное, восемь месяцев горячее. Но выпадают два-три дня на все времена года, и в этот март Анечкиной смерти, в самый ее вечер, когда возвращался я в Рамаллу на армейском «джипе» с белыми цифрами на черном номере, – был мокрым ветер и вопили невидимые прутья по сторонам дороги. Вдавленные в крупнозернистую слякоть, лежали по обочинам кошачье-собачьи тушки, пересчитанные нашими фарами: по одной тушке на каждые сто двадцать пять метров.

Ехали – и приехали. Обиталище мое: английская колониальная крепостца, выстроенная стандартным квадратом с полубашней. «Джип» покатил дальше, в тренировочный лагерь у холма Дом Божий, а я, сквозь спецворота, мимо двух одурелых в касках, мимо фанерных щитиков с надписями «Пот сохраняет кровь», «Солдат, отдавай честь командиру», приблизился к комнате дежурного офицера.

Англичане внешние крепостные дворы засаживали соснами, а посредине внутреннего насыпали клумбу с пальмою посредине. Где пальмы сохранились, где – нет. У нас пальма жила хорошо, и укреплена на ней целлулоидная стрела с информацией: «Столовые младших командиров». Наружные сосны творили северный шумок, а внутренний дворик молчал, огорошенный прожектором, слишком мощным для такого маленького. Я стоял в кольцевом коридоре и смотрел на пальму в окно; заходить в подпоручикову комнату было неполезно – Дан веселился по телефону, занимать который в период действия приказа о боевой готовности без нужды не разрешалось.

Да и то, с чем я явился к нему, перешибло бы с хрустом армейскую радость допустимого нарушения – со стонцем дышит в белую трубку обетованными молоком и медом подпоручикова Яэль, когда подпоручик неопределенно отвечает на ее вопросы.

Я не желаю тебе зла, дежурный офицер подпоручик Дан, мое непосредственное начальство, братуха, по званию и умению – старший, стреляющий с разбега от бедра с тем же результатом, что я – с колена от плеча. Я не завидую ничему твоему, так как все твое – на меня не годится. Но уж ты прости меня, подпоручик Дан, за то что я – не прощу тебя, ибо ты виноватей. Я обвиняю тебя в том, что ты – не я, что Яэль твоя – жива, в том, что не волочило вас друг за дружкой три с половиною тысячи верст, в том, что тебе – ничего не известно, а мне известно все, в том, что я слушал твою команду, когда на Асфодельской Анечка включила московский электрокамин, затворила ставни, но не согрелась.

А вы, Дан и Яэль, заключите вскорости брачный контракт, и на свадьбу станут дарить вам деньги – наличманы и чеки, – и вы возьмете в банке одну льготную ссуду на квартиру, а другую, нельготную, на машину. А мы с Анечкой придем к вам в гости, и вы угостите нас кофием типа «болото» – ложку молотого прямо в стакан с кипятком. Анечка наденет свое новое платье-хламиду с антикварным узором, препояшется полоской кожи без пряжки, на ней же висит она сейчас и тлеет, покуда я жду окончания вашей, Дан и Яэль, беседы. Я знаю, Дан, ты – не виноват, а Яэль – та и вовсе ни при чем, но хватит вам, мне пора возвращаться.

– Кто? – спросил подпоручик.

– Это Руси.

– Заваливай.

Завалил.

– Все-таки вы, русские, культурные. Наш дурбило и не знает, что в двери стучат, когда войти хотят. Ну, как ты?

– Дан, мне бы обратно вернуться… У меня там несчастье.

Все рассказанное мною больше всего походило на подлую и жалобную брехню, на частые у молодых солдат припадки безумия – вырваться с базы во что бы то ни стало. Тогда идет в ход самопальная справка о смерти родителей, тогда рискуется семьюдесятью днями тюрьмы за семь дней до дембеля.

Дан мотался по комнате, пиная ногами в рыжих ботинках десантника разбросанные по полу коробки из-под сигарет.

– Да будет благословенна ее память, – сказал. – Куда ты, к черту, поедешь?! Пошел ты к епени мать . Давай-давай, иди уже!!! Кофе хочешь? Посмотрел бы ты на свою рожу… Выпьешь кофе – тогда пойдешь.

– Я в городе зайду в кафе.

– Какое кафе?! У тебя что – денег много? Правда, я сожалею. Милосердный Господь! Молодая девка, страшное дело… У нее проблемы были?

– Дан, ты мне подпиши отпускную, а то военная полиция…

– На ключ, пойди в капральскую, возьми в шкафу бланки и печать. Засратая жизнь, засратая база, засратые арабы. Как мы живем, как мы живем по-идиотски! Ави, я сожалею, держи хвост пистолетом, да будет благословенна ее память… На чем ты поедешь?

И подпоручик Дан собственноручно разбудил дежурного шофера, дрыхнущего с восьми вечера – велел ему отвезти меня в Иерусалим. Дежурный шофер от спросонной неподготовленности заорал было: «Почему это именно я?! Давай “форму 55” для претензий!» – но сходу сообразил и свои выгоды.

Не доезжая двух кварталов до Асфодельской, я вылез. Дежурный шофер развернулся по-военному – так, что все асфодели завяли от визга тормозов, – и покатил в ночную бильярдную «КЛУБ 2000» – сыграть партию. «Плюс-минус час роли не играют, правильно, Руси?» – «Правильно, дежурный шофер».

А я вернулся к Анечкиной двери, взломал ее по-новой, вызвал по телефону семьи Хизкияу полицию и «красный шестиконечник». Приезжайте помогать, приезжайте помогать, приезжайте помогать.

Они помогали Анечке до десяти часов утра – сначала в квартире с трусиками в мыльной воде, затем в больничном морге. В десять с половиною часов утра нас с Анечкой повезли на кладбище. Там три мужика из погребального братства отпели и зарыли Анечку за счет Управления Национального Страхования, Министерства Социальной Поддержки, Министерства Вероисповеданий и Муниципалитета Нашей Столицы.

Они действовали споро, не давая нам с Анечкой опомниться: душа окончательно отслаивается от тела за три дня и улетает, куда восхочет, так что надо как можно раньше до этого последнего расставания закупорить мертвеца вместе с его душою, дабы не упустить беглянку безвозвратно – вылетит, не поймаешь…

Мужики были в темных сермягах, широких плоских шляпах и резиновых сапогах. Двое зашвыривали Анечку в торбе землей, а третий читал заупокойную молитву. Когда дочиталась молитва до «имярек», я подсказал:

– Анна, дочь Давида.

Эх-да! Многовековые его страдания. Эх-да! Доблесть его и героизм, стойкость его и мужество, культуру его богатую и многогранную, возрождение его национальное, единство его пред лицом опасностей, плечи его могучие, прошлое его славное, настоящее его героическое, будущее его прекрасное – не люблю .

Знаю, что нехорошо, а не люблю. Хуже того – ненавижу.

Миссию его историческую, моря и долины его бескрайние, пустыни его, которые время от времени переходят в цветущие сады – и обратно в пустыни.

И его – эх-да! – многовековые страдания. Они, страдания, невероятно продолжительны. Но великий…ский народ ухитрился тем не менее уцелеть. Не сдох до сегодняшнего вечера.

Патриот. Патрио-от! Иди сюда, дубарь. С ходу, быстро, рывком, от пуза! Предположи – какой именно народец я позволил себе иметь в виду?