Возлюбленная тень - Юрий Милославский

– Тогда все. Уедете, никого лишнее время задерживать не будем. А то кое-кто думает, можно вроде птичек: ф-р-р – и улетели. Всему свой срок.

– Я гляжу, вы и в птичках разбираетесь, заместитель начальника?!

– Грубите, грубите. Вы для меня, знаете… Между прочим, рекомендую всем в течение двух недель устроиться на работу – будем привлекать за тунеядство.

Подкололи.

– Надо ли понимать ваши слова так, что вы угрожаете нам судебными преследованиями за желание выехать в Государство Израиль?

– Я вам рекомендую устроиться на работу в течение двух недель.

– Вы отлично знаете, заместитель начальника майор Нечаев…

Розовский синтез.

– …что только по вашей вине мы долгие годы должны существовать на птичьих правах…

Хорошо обыграл дегенератских птичек!

– …лишенные любимого дела и средств к существованию.

– Вы бы лучше молчали о средствах к существованию.

Заело тебя, дегенерат! Тебе, небось, и полосатых не дают…

– Вы сознательно заставляете нас дисквалифицироваться.

– Вам никто работать не мешал. И сейчас рабочие руки нужны: на строительстве, например. Перед тем как продать Родину, можете и поработать, как все советские люди.

О-о-о!

– Вы, майор, кажется, приравниваете право на свободный выезд к близким к предательству?!

Оно!

«…Голословно обвинил в “предательстве родины и тунеядстве”, угрожал репрессиями…»

– Бросьте вы меня, Липский, подлавливать. Я вам сказал: устраивайтесь на работу и спокойно ждите. Вы ж законы знаете.

– Итак, майор: вместо ответа на наши вопросы вы назвали нас тунеядцами и предателями…

– Вы свободны.

На такие встречи ходили с семейством – частично. Прямо в Отделе могли захомутать – тогда помчится Михайлова жена в канадском выворотном кожушке, а за нею кудрявый Розова сын на Центральный телеграф. Жена Минкина ни единого раза не появлялась: не верил Арон Минкин в овировские неожиданности.

– Миша, предусмотрительность такого порядка – продолжение паники другими средствами. Вызов в ОВиР для задержания – непозволительная роскошь, могущая перепугать всех подавантов. Зачем переоценивать? ОВиР – одно, арест – другое. Моя Леночка тоже нервничает: видит у нашего подъезда топтунчиков – и ждет, когда наконец они нас заберут. Так в жизни не бывает, родимец: кто топчется, тот не арестовывает.

– Арон, твое дело.

Твое, твое дело, не наше! Почему мы с Фимкой подвергаем опасности своих, а ты нет; почему мои должны о тебе сообщать, а не…

– Ты напрасно вибрируешь. Леночка у меня – человек литературы, а ты, слава богу, вполне прагматичен. Думай и отвечай: ГБ разделяет вместе со всеми прочими, прошу прощения, органами тяготы скрытой безработицы?

– Не понял.

– А я уверен, что ты понял. Если у них одни и те же чины будут и под нашими окнами скучать, и арестовывать, придется им половину сотрудников разогнать.

– Арон, я тебе сказал. Твое дело.

– Миша, я просил тебя – подумать! ГБ – часть системы со всеми особенностями системы.

– Хорошо, но почему не могут арестовать в ОВиРе?!

– Потому что ОВиР – ширма, официально-легальная ширма. На самом-то деле ты ведь догадываешься, что не наш несчастный Нечаев тебя в Союзе держит? Отсюда вывод: в потемкинской деревне никто грубо ломать декорации не будет.

– В провинции бывали случаи…

– В провинции, но не здесь, под носом у посольств и корров. Ты вообще обратил внимание, что девяносто девять… загнул я – девяносто пять процентов сидящих по нашим делам – из провинции?

…Михайлова жена на клеенчатом пуфике в овировской прихожей ждала, читала «Джуз, Год энд Хистори» – идея мужа. Розовский кудрявчик захватил из дому набор подаренных ему веселых аккумуляторных фонариков – и кормил их из овировской розетки.

– Папа, пошли?

– Ты что тороплив, о Гедеон (стал Генка Розов Гедеоном…)? – ответил кудрявчику Минкин вместо пыхающего Розова. – Приборы осветительные зарядил?

– А как же.

– Значит, можно идти. Да, Фима?

– Остришь.

– Острю. Острил, острю и буду острить.

Жена Липского бултыхнула в котомку скучных «Джузов», просмотрела, там ли перчатки, сигареты, пудреница – ее зеркальцем следила за входною дверью.

– Идем?

…Ушли вместе, а уехали – поочередно.

– Миша, Миша, не ждите нас, мы чуть задержимся! – Розов с Ароном на такси, четвертые по счету: ибо сначала Миша с Беллой-женою, с детишками, что визжат и толкаются; бессонная колготня трех последних дней и ночей; за ними – две гебешных легковухи цветом в какао «Наша марка»; и потом уж – Фимка Розов с Ароном Минкиным, чтоб не ехать вплотную, эскортом.

– В Шереметьево.

Шереметет, метет март, волочат его дворники по стеклу – туда-сюда, туда-сюда.

– Вы куда – в Израи́ль?

– Я сказал: в Шереметьево.

Будто ты сам не знаешь, гебистская тварь, поддельный таксист в штатском, когда в далекий край уходит самолет, я не скажу «прощай», скажу – легитраот .

Всё.

То ли это небо – цветом в серую соль, то ли это море, цветом – естественно! – в небеленую парусину, то ли это – стихи для Маринки Веселовской, кои давно написаны и напечатаны не однажды? И Маринке самой – сорок лет. Это тебе не хухры-мухры, а сорок лет петербурженке из коммунальной, петербурженке с лестницы, где железные перила. Как вела она меня по лестнице ледяной. По лестнице ледяной – стылые перила. Молча, молча! (Автоцитата.)

То ли это сквер с фонтаном по прозвищу Водопад, где над конструктивистским прудом не дремлют плакучие ивы; не дремлют, но независимо ото всех вместе взятых романсов – бодрствуют?

То ли это пьянка с то ли дурным, то ли хитрым кагебистом Валерой, пьянка за день до откидона. Поил он меня коньяком одесского разлива и просил ему альбомы «Классик дель Арте» высылать на домашний адрес – собирает… Болван? Шпиен? Безумец? Не знаю и знать не хочу.

Непроницаемой густоты зелень, отчего помидоры представляются черешнево-черными, а скатерка – салатной. Лорку, как водится, увлекли на мельницу, и до того ей стало томно, что она лежала, не вставая, даже когда мы все по разу к ней сходили; но я не помню ни своей, ни ее, ничьей страсти, но лишь переползанье невидимых существ по бурелому травы.

А на той мельнице-маслобойке водились бы и черти, окажись я тогда поромантичней. Но там и масел уже не били: речка позволила себе обмелеть, сохраняя при этом прозрачность, и в ней, речке, водились некие пресноводные мидии.