Черепаший вальс - Катрин Панколь

— Я его на днях чуть в окно не вышвырнула с его шаловливыми ручонками, — хихикала она.

Жаба засиживался в конторе до одиннадцати вечера, был невероятно уродлив, самодоволен, коварен и гнусен.

— Зато у него деловая хватка! С тех пор, как он начальник, клиентов стало вдвое больше, — говорил Филипп.

— Да, но поверьте, он себя еще не показал! Во всяком случае, будьте осторожны, он вас ненавидит! Всякий раз после разговора с вами просто лопается от ярости!

Филипп прибавил зарплату двум своим адвокатам, чтобы чувствовать себя в безопасности. С такими акулами надо держать ухо востро. Жаба был настоящей акулой — и блестящим адвокатом.

Филипп часто обедал с клиентами — теми, кого считал обеспеченными, образованными и интеллигентными. Проводил разведку, чтобы не терять времени даром. Начинал переговоры, а потом переадресовывал клиентов в Париж, к Жабе. А после обеда выбирал бар в дорогом отеле, хорошую книгу — и читал. К половине шестого заезжал за Александром в лицей, и они возвращались домой, беседуя по дороге. Иногда заходили в галерею или в музей. Или шли в кино. Это зависело от количества домашних заданий Александра.

Случалось, в баре к нему подсаживалась девушка. Профессионалка, из тех, что под видом туристки соблазняют одиноких бизнесменов. Он смотрел, как она подходит, виляя бедрами. Как делает вид, что читает журнал. Он не реагировал, уткнувшись в книгу. В конце концов она отступалась. Изредка какая-нибудь более предприимчивая девица пыталась завязать разговор. Он тогда отвечал одной и той же фразой:

— Простите, мадемуазель, я жду свою жену.

Когда он последний раз был в Париже, Беранжер, подруга Ирис, позвонила ему и пригласила выпить по стаканчику. Под тем предлогом, что ей нужно разузнать поподробнее об английских школах — для старшего сына. Сначала строила из себя озабоченную мамашу, потом придвинулась ближе. Выставляла вперед грудь в глубоком вырезе блузки, приподнимала волосы, податливо опускала голову, зазывно улыбалась…

— Беранжер, только не говори мне, что ты надеешься… как бы это сказать… на нашу близость?

— А почему нет? Мы давно друг друга знаем, к Ирис, думаю, ты ничего больше не испытываешь после того, что она сделала, а я смертельно скучаю с мужем…

— Но, Беранжер, Ирис — твоя лучшая подруга!

— Была, Филипп, была! Я с ней больше не общаюсь. Сожгла все мосты. Мне никогда не нравилось, как она вела себя с тобой! Отвратительно!

Он улыбнулся краем губ:

— Извини. Если хочешь, мы останемся…

Он не мог найти нужного слова.

— Останемся, как есть.

Спросил счет, оплатил и ушел.

Ему больше не хотелось терять время. Он решил меньше работать, чтобы на досуге размышлять, учиться. Нечего тратить это время на Беранжер и ей подобных. Он дал отставку своей консультантке по живописи. Как-то раз они были в галерее, владелец показывал им картины молодого многообещающего художника, а Филипп вдруг заметил гвоздь. Гвоздь в белой стене, ожидающий, когда на него повесят картину. Он сказал ей, что этот гвоздь выглядит смешно. Она ответила неодобрительно: «Не судите превратно, Филипп, с этого гвоздя начинается произведение искусства. Этот гвоздь сам по себе — часть прекрасного, этот гвоздь…» — «Этот гвоздь — всего лишь жалкий скучный гвоздь, на который повесят картину», — перебил он ее. «О нет, Филипп! Не могу согласиться с вами! Этот гвоздь есть, он существует, он взывает к вам…» Он выдержал паузу и сказал: «Дорогая Элизабет, впредь я обойдусь без ваших услуг. Я готов пасть ниц перед Дэмиеном Херстом[66], Дэвидом Хаммонсом[67], Раймондом Петтибоном[68], танцовщицей Майка Келли[69]или автопортретами Сары Лукас[70], но не перед гвоздем!»

Он создавал вокруг себя пустоту. Сбрасывал балласт. Может, поэтому Жозефина и не выдержала. Я для нее был слишком тяжел, перегружен. В этом она меня опередила, научилась отбрасывать все лишнее. И я научусь. Мне спешить некуда.

Ему не хватало Зоэ. Воскресных дней с Зоэ. Долгих пререканий между Зоэ и Александром, за которыми он следил краем глаза. Александр ни словом не упоминал кузину, но его грустный взгляд в пятницу вечером ясно говорил, что он соскучился. Она вернется. Он был в этом уверен. Они поторопились с тем поцелуем в рождественский вечер. Слишком многое еще не решено. К тому же есть Ирис… Он вспомнил последний вечер в Париже. Ирис вышла из клиники. Они «ужинали дома». Мы можем поужинать вместе, втроем? Как-то нелепо идти в ресторан! Она готовила сама. Получилось не ахти, но она очень старалась.

Он отложил книгу. Взял другую. Пьесы Саши Гитри. Закрыл глаза и решил погадать, какая фраза выпадет. Сосредоточился, открыл книгу, глаза его остановились на словах: «Можно смутить того, кто любит вас, но не того, кто желает вас».

Меня не смутить. Я подожду, но не отступлюсь.

Единственной женщиной, чье присутствие он выносил, была Дотти. Они встретились случайно, на приеме в «Нью-Тейт гэлэри»[71].

— Что вы здесь делаете? — спросил он, заметив ее.

Он опять забыл, как ее зовут.

— Я Дотти. Вы меня помните? Вы подарили мне часы, очень красивые часы, кстати, я их постоянно ношу.

Она задрала рукав, продемонстрировав ему часы «Cartier».

— Они стоят целое состояние, да? Я все время боюсь их потерять. Глаз с них не свожу.

— И правильно: это же часы, они для этого и сделаны!

Она расхохоталась, широко раскрыв рот с тремя полуразвалившимися пломбами.

— Что вы тут делаете, Дотти? — спросил он с легким оттенком превосходства, словно здесь ей не место.

И сразу пожалел о своем нахальстве, закусил губу.

Она обиженно ответила:

— А что? Я не имею права интересоваться искусством? Во мне нет того ума, того шика и…

— Туше, — признал Филипп. — Я идиот, самодовольный дурак и…

— Сноб. Козел. Задавака. Зануда.

— Хватит меня бить! Я покраснею.

— Все ясно. Жалкая бухгалтерша вроде меня просто НЕ МОЖЕТ интересоваться искусством. Девочка на одну ночь — трахнул и пошел.