Все, кроме правды - Джиллиан Макаллистер

Я колебалась, выжидая.

– Рейч? – позвал он.

Мальчик уже слабел, просто сам еще этого не знал. Я видела признаки. Он был зависим от телефона, но стал проверять его намного реже. Непрестанно глушил колу, вопреки предупреждениям доброжелательных сестер, у него и сейчас на столике стояла недопитая открытая бутылка. В субботу вечером он пропустил трансляцию матча, потому что заснул.

В открытое окно задувал холодный ветерок. Был почти самый короткий день года. Пейзаж за окном напоминал зимнюю открытку, на земле лежал иней. Странный был вечер. Мальчик лежал в двухместной палате, вторая койка пустовала. Темноту разгонял только свет от лампочки для чтения.

Я едва могла смотреть на него – еще одна причина, по которой меня нельзя было назвать хорошим врачом. Смерть уже прокралась в палату и сидела у мальчика на коленях или рядом с ним на стуле для посетителей.

– Давайте, Рейч. Вы же знаете, что я «выдержу», или как вы там про это говорите.

Я беспомощно пожала плечами:

– Это и правда не мне решать.

– Смотрите: все вот это, – мальчик обвел круг тонкой рукой. Локоть торчал как теннисный мяч Кейт, ладони розовели. Он сильно потерял вес. – Вся эта бюрократия, больничные бумаги, те, кто должен за меня решать: закон, суды, врачи, сестры, мама, и только в конце… – Он наклонился на кровати, поднес руку, как мог, ближе к полу. Это стоило ему заметных усилий. – И только в конце я. Вот тут. И вопрос о прогнозе, который касается меня. – Я не знала, что сказать. – Так что, я прав?

– Да, – кивнула я. Ни его логике, ни его красноречию нечего было противопоставить.

Дело в том, что я и сама считала: у него есть право знать, – если он того хочет, – что его время ограничено. И врать ему – неправильно. Он имел право знать, когда «что-то» будет для него последним: повидать лучшего друга, сходить на концерт. Его последняя игра в «эрудит».

Он должен знать.

И еще я думала, что он с этим справиться. Инстинкт подсказывал мне, что сможет. А его мать слишком сильно защищает его от реальности.

Я доверяла своим инстинктам.

Он сжал губы в ниточку. Они были совершенно белые – не знаю, от анемии или от возмущения.

– Рейч, прошу вас, – давил он. – Я должен знать.

– Месяцы… месяцы…

Он посмотрел на меня, спокойный с виду.

– Сколько?

– У тебя очаги в легких и в костном мозгу. Я бы сказала, что поражена кровь. Тебе надо… в общем, надо приводить дела в порядок.

– И они меня… от чего именно я умру? – Он смотрел на меня большими глазами.

– Не стоит об этом.

– Но я хочу знать. Я должен знать, против чего борюсь. Сколько месяцев будет еще нормально?

– Два или три. А потом появится жидкость в легких.

– Это она меня и убьет?

– И опухоли в легких. Так я предполагаю.

– То есть я… я утону? – Он глядел на меня в упор. – Рейч! Мне нужно знать признаки приближения. Чтобы… попрощаться.

– Да.

– Черт, – сказал он. – Два-три месяца. А потом… потом я утону.

У него приоткрылся рот. С перепуганным видом он пытался сесть прямо.

Я не могла оторвать от него глаз. Он был совершенно потрясен, и это сделала я. Ужас окатил меня холодным душем. Обратно слова уже не возьмешь.

Мальчик смотрел на свои руки, а я, крепко зажмурившись – и впервые за всю мою профессиональную жизнь захотела шагнуть назад во времени. Пару минут, хотя бы пару секунд и сделать так, чтобы этого не было.

Я не могла говорить. Я попала на территорию, где нет карты. Поступила против правил Совета здравоохранения. Сделала то, чего не стал бы делать консультант – и все потому, что решила, будто так правильно. Глядя на мальчика, сидящего передо мной – именно мальчика, ребенка, никак не взрослого мужчину, я не могла понять, как решилась на такое.

Как я могла ему сказать? Как я это объясню другим?

У меня пискнул пейджер, я посмотрела на него. Остановка сердца у пациента в другой палате.

– Как ты? – обратилась я к мальчику.

– Спасибо, – произнес он, соединяя ладони, как в молитве, трубки капельницы тянулись за ними. – Спасибо, что рискнули своей работой и сказали мне. Теперь я могу дальше планировать жизнь. Еще раз спасибо, Рейч.

Сейчас

Почему-то после разрыва с Джеком усилилась моя одержимость поиском ответов. В ванне, в кровати, за завтраком я вспоминала, где еще не смотрела.

«Хорошо ли я просмотрела сохраненную страницу Фейсбука Джона Дугласа на Wayback Machine?» – вдруг приходила мне мысль, пока я наливала чайник. А что, если погуглить его ник в Твиттере и посмотреть, не зарегистрирован ли он под ним на других сайтах?

Даже забавно: трудностей, связанных с Джеком, было больше, чем радости за все время наших отношений. Он кого-то убил и соврал об этом.

Но все же я думала о другом. Как мы с ним лежали в постели и наши ноги переплетались. Какую красивую прозу он писал. Вспомнила тот случай, когда я спутала его горячий шоколад с говяжьим соусом «Бовриль», и Джек сказал, что польщен моим мнением о нем как об альфа-самце, пьющем «Бовриль».

Вспомнила, как он всегда входил в мою квартиру, не постучав. Знал о своем особом положении и что у него неограниченный доступ в мою жизнь, что я никогда не закрою перед ним дверь.

Наверное, поэтому я продолжала поиски. Не потому что загадка не разгадана, а потому что так сильно любила его. Мы расстались, но я по-прежнему любила, хотела быть рядом с ним. И продолжала искать.

Наверное, надо было делать что-то другое. Говорить с подругами, плакать. Читать его старые сообщения с разбитым сердцем, а не с охотничьим азартом. Собственно, так я себя и ощущала – половинкой человека, ведущего без него свою бессмысленную жизнь. Вкус еды не чувствовался совсем.

Вот это, видимо, и называется нашествием призраков – когда расстаешься без окончания. То есть без прощания. Все это было ко мне применимо.

Меня осаждали призраки. Он мне ничего толком не объяснил. Я чувствовала себя наполовину в той жизни, а в этой ощущала себя призраком, перед которым могут не открыться автоматические двери, будто, ложась на диван, могу просочиться сквозь него. Конечно, другие видели во мне женщину, ушедшую по собственной воле, из-за того, что ей врали, но это было не так. Ничего похожего на наш разрыв с Беном. Как-то раз, через неделю после ухода Бена, я медленно шла с работы домой. Плелась не спеша, фотографируя зимнее небо, с любопытством отмечая новое ощущение свободы – осторожное, чуть испуганное, но все же воодушевляющее.

А без Джека я многого не чувствовала. Не могла даже вспомнить, какое занятие мне когда-нибудь доставляло радость, была половинкой человека и даже меньше.