Акулы во дни спасателей - Каваи Стронг Уошберн

— Ясно, — говорю я и кашляю, просто чтобы произвести еще один звук, не останавливаться. — Я был знаменит. Но ведь я уделял тебе внимание.

Она поджимает губы.

— Как скажешь.

— Например, — начинаю я и сам не знаю, что сейчас скажу, я ведь толком ее не знаю, но останавливаться уже поздно, — я знаю что ты… что тебе нравятся девушки.

Ее лицо. Как будто я окатил ее ледяной водой из ведра. Но она быстро справилась с собой, она же типа стойкая.

— Дин, что за херня?

— Это же неважно, — говорю я.

— Я и без тебя знаю, что это неважно, — говорит она. — Незачем было мне об этом говорить.

— Да не в этом дело, — говорю я. — Я это к тому, что куче людей это важно, так ведь?

Она сидела на полу вытянув ноги, но сейчас подтягивает колени к груди и обхватывает руками.

— Разумеется, — говорит она.

— Составь список этих людей, — говорю я. — Я их убью. И их собак тоже. Собак даже дважды.

Она хохочет.

— И чем же ты их убьешь — своей беспомощностью в математике? — говорит она. Я знаю, что это шутка, но кажется, будто нет. — Плохая шутка, — заметив выражение моего лица, говорит Кауи. Я ничего не отвечаю, и она снова перебирает фотографии из коробки.

Я пинаю коробку, из которой она взяла фотографии.

— Не надо так, — говорю я. — Это я остался в долине и неделями искал его, это меня жрали комары, это я мерз ночами в палатке под дождем, пока ты училась в универе. Это мне пришлось увидеть где все это случилось а потом еще сообщить об этом папе с мамой.

Она откладывает фотографии.

— Извини.

Извини, извини, извини, думаю я. Вечно все извиняются. Ты не единственая кто снова и снова и снова лажает.

— Как это было? — тихо спрашивает она.

— Как было что?

— Он, — говорит она. — Умер.

Я откидываю голову на стену у окна. С улицы еще пробивается слабый свет.

— Ты имеешь в виду…

— Я имею в виду место. Где ты нашел его.

Дело было в долине. Меня бросало то в холод то в жар, потому что облака проносились над головой, и еще я весь вспотел пока шел по тропе, земля была взрыта и размазана, как будто кто то хотел стряхнуть весь мир с утеса но не успел, я подхожу к краю, заглядываю вниз, живот сводит судорогой точно стягивает веревкой, потому что я вижу шмотки и тянусь к ним, переворачиваюсь к верху ногами, чтобы достать и кровь давит мне на голову. В руке рюкзак, в нем ботинок, в ботинке кровь.

— Дин, — снова говорит Кауи, подползает ко мне и берет за плечо. Из меня будто воздух выпустили.

Я издаю один единственый звук, больше похожий на выдох: “А”. И с него что-то начинается. Когда я туда пришел (туда где он упал) мы с долиной будто бы на минуту прикоснулись к друг другу. Схожее чуство у меня было на баскетбольной площадке. Откуда то донеслось пение. Как когда я в первый раз приехал в Спокан или на той игре в гавайский вечер во время регулярного чемпионата, когда меня охватило зеленое чуство, будто у меня внутри все короли прошлого переплыли океан.

— Тебе никогда не казалось, что ты чуствуешь так же как Ноа? — спрашиваю я.

— Что ты имеешь в виду? — говорит Кауи.

— У меня иногда бывает такое чуство, — говорю я. — Ну или раньше бывало. Типа сначала это я сам, а потом что то большее чем я сам, все сразу.

И по ее лицу я понимаю — да. Я вижу это. Может, она чуствовала не то же, что я, но все таки что то было. Нет, мать его, Ноа был не один такой. Я даже улыбаюсь.

— Прикольно, — говорю я. — Ноа мне как то сказал, мол, он думает то что акулы были не только ради него. Я ему не особо поверил…

Я замолкаю и жду, изо всех сил стараюсь почуствовать. Услышать. Но ничего не происходит.

— Может, я просто это упустил, — говорю я. — Типа, оно искало меня, не только его, но я так и не понял как ему ответить.

Кауи хочет что то сказать, но тут за окном скользит тень. Такая большая, что кажется, этот человек уже в комнате. Кауи вскакивает на ноги, смотрит в глазок.

— О нет, — говорит она.

Я такой:

— Кто там?

Но она уже пятиться от двери. Я слышу звон ключей и скрежет замка.

Я встаю. Кауи толкает меня, говорит, бежим бежим бежим, и уже не до разговоров, мы убегаем.

Бежим, говорю я. Или мне кажется, что я так сказала. Мы вскакиваем, мечемся как в лихорадке. Хватаем что можно — свои кошельки, мой рюкзак, два фотоальбома поменьше — и рвем оттуда. Дверь распахивается. Кто-то нас окликает, но мы не останавливаемся, не слушаем. Врываемся в спальню, через которую я забралась в квартиру, окно еще открыто. Я выпрыгиваю наружу. Падаю на хлюпающую лужайку за дуплексом. Из открытого рюкзака вываливаются таблетки, скомканные салфетки, пластинки жвачки, тампоны. Я собираю, что успела, и вместе с фотоальбомами торопливо засовываю в рюкзак.

— За угол, — командую Дину, мы заворачиваем за угол и едва не врезаемся в шерифа. Он отшатывается, тянется к пистолету, кричит: “Стойте, стойте, стойте!” Мы бросаемся в противоположную сторону, по двору к проходу меж гаражом и соседним домом. Дождь моросит на ресницы. Я не могу его сморгнуть, и все расплывается перед глазами. Сзади орет шериф. Звенят ключи. Мы бежим, но внутри у меня все сжимается: вот-вот начнется стрельба. В таких, как мы, всегда стреляют.

Однако же нам удается добежать до прохода и нырнуть в него. Свитер Ноа болтается, засасывает меня, он мокрый и слишком большой. Голос шерифа смолкает, я останавливаюсь и оглядываюсь. Он далеко, несется к своей машине. С моих волос льет вода. Изо рта на холоде валит пар.

— Бежим, — говорит Дин, и мы бежим. До меня не сразу доходит, что он имеет в виду “бежим в разные стороны”, и вот я мчусь через соседнюю улицу, а Дин наискосок через двор, и я опомниться не успеваю, как он уже перемахнул через забор и был таков.

По улице летит машина шерифа с включенной мигалкой. Сирены не слышно, не как в кино. Все по-настоящему, мы настоящие. Я разворачиваюсь и бегу дальше, в проход между двумя домами. Раздается собачий рык, прокатывается по мне, отскакивает от стен, но если где-то здесь и есть собака, ее не видно и на меня никто не нападает. Я не останавливаюсь. Визжат шины. Скрипит металл. Все это у меня за спиной. А впереди за домами я вижу открытое пространство.

Я выбегаю туда. Обычный пустырь. Столько воздуха и простора, словно мир переводит дух. Стопки досок под синим брезентом, в холодную землю воткнуты деревянные колышки с оранжевыми ленточками на концах. На пустыре опасно, сворачиваю на новую улицу, пробегаю еще квартал, срезаю путь через чей-то двор. Не слышно ни звука. Я глотаю кислород. Левая лямка рюкзака ослабла, я рывком подтягиваю ее на плече.