Акулы во дни спасателей - Каваи Стронг Уошберн

Представь разговоры с начальством, мольбы матери, вот уж не думала, что до такого дойдет, директор авиакомпании отвечает: “К сожалению, это невозможно. Он больше не может работать”.

Представь себе мать, жену, а ныне последний костяк семьи. Жесткий, старый, холодный, на котором все держится. Не будем называть это надеждой. Это всего лишь труд, и только. Представь себе, как она понимает, что больше не может ходить на работу, за мужем требуется постоянный присмотр, и вскоре она тоже теряет рабочее место. Ни один из них уже не приносит денег. А в городе это значит, что они мертвы.

Ехать им некуда, разве только вернуться на Большой остров, в твои родные края, где по-прежнему живут родственники, брат твоего отца, у него успешная фирма и есть лишний участок земли, а на нем — лишний дом, который приютит нашу поредевшую семью.

Мать никого ни о чем не просит, и все равно в ней чувствуется тихая покорность. Она словно стоит на коленях, протягивает ладони, чтобы в них положили хоть что-нибудь. Руки, которые прежде толкали, хватали и сами брали от мира все, что нужно.

Представь, чем мы стали без тебя, сынок.

Теперь видишь?

Потому что арест. Потому что вторая патрульная машина, мой брат на заднем сиденье. Потому что в участок мне было нельзя и пришлось прятаться, время от времени заглядывать внутрь, где белые стены и клерки монотонно стучат печатями по документам, дело закрыто, дело закрыто. Потому что Дина судили, и он промолчал обо мне, и в нашу последнюю встречу — перед тем как мне пора было возвращаться на юг — мы сидели за столом, спинки пластмассовых стульев врезались нам в позвоночник, и что мы могли сказать? Потому что в наших влажных глазах читалась целая история, и мы знали, что уже не увидимся до самого его освобождения, а может, и после. Потому что у нас ни гроша, нечем внести залог, наша семья бессильна спасти родного снова, и снова, и снова. Потому что я вынужденно наблюдала, как охрана гнала его обратно в камеру, за толстые сине-белые двери, утыканные решетками и замками. Потому что я шла по блестящему от дождя центру Портленда. Потому что в ту ночь холод обглодал меня до костей и единственное сухое место нашлось у входа в многоуровневую парковку, потому что рюкзак с последними материальными частицами жизни Найноа стал мне подушкой, потому что я то засыпала, то просыпалась. Потому что бок мой пронзала боль: бедро, ребра, плечо. Потому что я снова рылась в помойке, на этот раз в поисках какой-нибудь пищи, тут не университет, никто не выбрасывает обезболивающие. Потому что потом был приют для бездомных, над рядами раскладушек вился парок, кто-то бормотал в темном углу, я сжимала под подушкой обмотанную изолентой рукоятку охотничьего ножа, который стащила из шкафчика в раздевалке. Потому что утром стояла в очереди к грязной фаянсовой ванне, за водянистой овсянкой, по маленькому телевизору мультфильмы, изображение скачет. Потому что мышонок взорвал кота динамитом, вогнал в землю кувалдой, будто колышек для гольфа, выбил ему все зубы, дребезжавшие, как клавиши пианино. Потому что раздался звонок, мама сказала, что упустила Дина, упустила всех нас, раз все сложилось так, как сложилось, потому что она сказала: возвращайся в университет. “Ты теперь осталась одна, — сказала она, — больше нам рассчитывать не на кого”. — “Но я не могу, — сказала я. — Мам, я хочу домой. Помоги мне вернуться домой. Я просто хочу домой”. Потому что она где-то взяла деньги, каким-то одной лишь ей ведомым чудом, и я вернулась на Гавайи.

С высоты океан голубой, как пламя газовой горелки, катит волну за волной на древние глыбы черной лавы у побережья Коны, горстка пляжей, белых, как сахарный песок, и кокосовые пальмы. Золотистое солнце повсюду, и даже из самолета чувствуешь, как печет. Мы все ниже и ниже, все ближе к земле. В океане внизу из взрыва воды вылетает горбатый кит, поворачивается в туче брызг, два сизых плавника, улыбка на морде. Шершавая кожа в узлах и наростах. Кит выгибается, вытягивается, словно вот-вот взлетит, словно готов двигаться дальше, в самое небо, без остановки. Но вода скатывается с него, рассеивается мельчайшими каплями, и кит возвращается в океан, взбивая пышную пену.

По рукам и ногам у меня бегут мурашки. “Вот оно. Это Гавайи”.

Мама с папой встречают меня у выхода из аэропорта, подъезжают на незнакомом белом пикапе, “тойота такома” с приподнятым кузовом, дугами багажника и внедорожными шинами. Я сижу под тенистым деревом на стенке из вулканического камня возле магазина леи. Пахнет плюмериями и орхидеями. Розовые, желтые, фиолетовые. Мама выпрыгивает из машины, подходит ко мне, оглядывает с головы до ног. Будто я товар на полке и нужно проверить, цела ли моя упаковка. Я не спрашиваю ее, к какому выводу она пришла. Наконец мама меня обнимает — дольше, чем я ожидала. И я тоже ее обнимаю — дольше, чем ожидала. А когда отстраняюсь, папа по-прежнему сидит в машине.

Мама берет мой рюкзак.

— Не так уж много у тебя вещей, — говорит она.

— Что с папой? — спрашиваю я.

— Он… — Мама замолкает. Мы смотрим на него. Он не глядит на нас. Таращится в небо с пеленой вога[137]. — Не знаю. Сама видишь, — говорит она наконец.

Я подхожу к пикапу, чтобы сесть на заднее сиденье, и папа замечает меня в окне. Взгляд его на миг проясняется — он узнал меня, — но тут же затуманивается. Он не улыбается, не здоровается, не выходит из машины. Губы его, мягкие, гладкие, шевелятся в нескончаемом шепоте.

— Блин, мам, — говорю я, — почему ты мне не сказала?

Она поджимает губы.

— Думаешь, ты бы чем-то ему помогла?

— Возможно, — отвечаю я. — А ты ему помогла? Ну хоть чем-нибудь?

Она бросает мой рюкзак там, где стоит, в десяти футах от машины.

— Сядешь на заднее сиденье, — говорит она, направляясь к водительской двери.

Мы выезжаем из аэропорта по направлению к Хуалалаи, вершина зелено-бурого вулкана уходит в самые облака. Потом сворачиваем на северо-запад, шоссе тянется вдоль побережья, вокруг широкое плато в старых черных потоках лавы. Волны накатывают на берег. На холмах щетинятся шипами мескито, мы поднимаемся выше, к травянистым пустошам Ваиколоа. Всю дорогу папа что-то тихонько шепчет или молчит, моргает, смотрит по сторонам. Кожу под глазами избороздили морщины усталости и тревоги.

— Он теперь всегда такой? — спрашиваю я маму.

— Иногда приходит в себя.

— Ты показывала его врачу?

— Хорошая мысль, — отвечает мама. — Я давно уже взрослая, вырастила троих детей, а об этом как-то не подумала. О враче-то. — И добавляет: — Сейчас запишу.

— Я всего лишь хотела…

— Ничем они ему не помогут, — перебивает мама. — Одни анализы. Больше они ничего не предлагают. Попробуйте один препарат, потом другой, и так несколько месяцев, плюс регулярно сдавайте анализы. А когда я получила счет за первый визит, то поняла, что больше туда не вернусь.