Лимонов - Эмманюэль Каррер

Выслушал я и рассуждения Бернар-Анри Леви, выступавшего как раз против этой формулировки и утверждавшего, что именно ею обычно оправдывают все трусливые политические уловки, сдачу позиций и бесконечные проволочки. Отвечать словами «все не так просто» тем, кто обличает этнические чистки Милошевича и его клики, – это примерно то же самое, что соглашаться: да, нацисты, наверное, и вправду уничтожали евреев в Европе, но если приглядеться повнимательнее, все не так просто. Нет, бушевал Бернар-Анри Леви, все как раз очень просто, все трагически просто – и я снова согласно кивал головой.

В ту пору, помнится, мне как-то попалась в руки небольшая книжка под недвусмысленным названием «С сербами», написанная десятком французских писателей: Бессон, Мацнефф, Дютур, несколько человек из L’Idiot выступили против намерения демонизировать целый народ, «выбранный козлом отпущения строителями нового мирового порядка (читай: американцами), чтобы обосновать свое террористическое владычество». Эта попытка восстановить справедливость, за неимением лучшего, показалась мне мужественным поступком, поскольку никакой личной выгоды авторы сборника извлечь из нее не могли. Хотя я понимаю, что их бескорыстие вовсе не подтверждает правоту их утверж дений. Им не было никакого смысла идти против общепринятой точки зрения, как не было никакого смысла объявлять себя фашистом в 1945 году, как это сделал после казни Робера Бразийяша его родственник Морис Бардеш[41], просидевший тихо всю оккупацию и после освобождения имевший прекрасные шансы выйти сухим из воды. Подобная смелость вступает в противоречие со здравым смыслом, и я считаю ее глупостью, но все же это – смелость. Мне было нелегко приступить к написанию этой части книги, и, чтобы оттянуть тяжелый момент, я все читал и читал бесконечные исследования и документы по теме, в числе которых мне попался и этот опус, который произвел на меня то же впечатление, что и пятнадцать лет назад. Прежде всего, все той же сербофильской тональностью, традиционной для Франции, а точнее, для Миттерана: как говорил Жан Дютур: «Зачем Франции ссориться со своими старыми товарищами, сербами, на радость тем, кто для нее ничего не значит и от кого не стоит ждать благодарности, – боснийцам и косоварам?» Для простой же публики все аргументы сводились к следующему: я был в Белграде, там очень красивые девушки, сливовица течет рекой, песни звучат до глубокой ночи, и живут там вовсе не дикари, а гордые и застенчивые люди, которых глубоко обижает, что к ним так несправедливы все, и в первую очередь французы, которых они привыкли считать своими друзьями. Ну, хорошо, допустим, думал я, но дело тут не в этом. Попытка убедить меня, того, кто там не бывал, аргументом типа «а я там был» оказалась бы продуктивнее, если бы его высказали люди, побывавшие на фронте, причем по разные стороны баррикад, а не только в глубоком арьергарде одной из воюющих сторон, и проведшие там не пару дней, а хотя бы пару месяцев. В конечном счете, свидетелями, вызывающими у меня доверие, теми, кого я перечитываю и сегодня, убеждаясь, что мое доверие к ним обоснованно, остаются лишь эти двое: Ролен и Атцфельд.

Ни тот ни другой, как я полагаю, вовсе не стремятся фигурировать на этих страницах в качестве положительных героев. И все же я восхищаюсь их мужеством, талантом и особенно тем, что, подобно Джорджу Оруэллу, служившему им образцом для подражания, они предпочитают видеть правду такой, какова она есть, а не такой, какой им хотелось бы ее видеть. Как и Лимонов, они не пытаются игнорировать то обстоятельство, что в войне и вправду есть нечто привлекательное, и что тех, у кого есть выбор, на войну влекут вовсе не моральные соображения, а инстинкт и вкус к ней. Адреналин в крови и сборище таких же чокнутых – вот что вы увидите на всех фронтах с обеих сторон. Жертвы вызывают сочувствие Ролена и Атцфельда независимо от их принадлежности, они оба способны – до известного предела – прислушиваться даже к доводам палача. Если им попадается факт, который ставит под сомнение их позицию, то, понимая, как сложен мир, они, вместо того, чтобы этот факт прятать, будут его выпячивать. Именно так повел себя потерявший ногу Жан Атцфельд, который, в силу манихейского рефлекса, полагал, что попал в засаду сербских снайперов, развлекавшихся стрельбой по журналистам. Пролежав год в больнице, он вернулся в Сараево провести расследование и выяснил, что роковая автоматная очередь по несчастному стечению обстоятельств была выпущена боснийскими боевиками. Честность Атцфельда производит на меня тем более сильное впечатление, что она не подталкивает его к выводу «все хороши» – палочке-выручалочке для умников. Потому что наступает момент, когда необходимо выбрать, с кем ты или хотя бы с чьих позиций ты будешь наблюдать происходящее, как это было во время осады Сараево. В первые дни, когда противники стояли практически лицом к лицу, от одной позиции до другой можно было проскочить – зажмурившись от страха и изо всех сил выжимая газ – в считанные секунды, зато потом все же пришлось выбирать. Даже таким людям, которые, как оба Жана, не любят ходить в стаде, приходится делать выбор: если есть слабый и есть сильный, можно из соображений справедливости признать, что слабый вовсе не обязательно белый и пушистый, а сильный – отнюдь не исчадие ада, и тем не менее принять сторону слабого. И пойти не туда, откуда летят снаряды, а туда, куда они падают. Иногда наступает момент, когда начинаешь, как Жан Ролен, испытывать «откровенное удовольствие при мысли, что на сей раз сербы получат по полной программе». Увы, этот момент оказывается кратким, дорога делает крутой вираж, и если вы человек щепетильный, то вам ничего не остается, кроме как обличать пристрастность Международного трибунала в Гааге, который, безжалостно преследуя сербских военных преступников, отдает судьбу их хорватских и боснийских «подельников» в руки беззубых и благодушных местных судов. Или начать делать репортажи об ужасном положении, в котором оказались побежденные сербы в своих анклавах в Косово. Зловещее правило, которое, к сожалению, подтверждается почти всегда: палачи и жертвы меняются местами. И чтобы оказываться всегда на стороне вторых, надо учиться превозмогать свое отвращение и вырабатывать в себе гибкость.

Павел Павликовский – английский кинорежиссер с польскими корнями, с которым я люблю делиться своими жизненными наблюдениями, тем более что за время работы над этой книгой наши пути часто пересекались. Он снял потрясающий документальный фильм о Веничке Ерофееве, авторе поэмы «Москва-Петушки», герое андеграунда брежневских времен, показав его в последние месяцы жизни – нищего, спившегося, изглоданного раком и до такой степени забытого Богом, что я не мог видеть этого без слез, хотя Эдуард, скорее всего, не был бы к нему столь снисходителен. В 1992 году внимание Павла привлекла пламенная риторика, представлявшая сербов наследниками нацистов: она звучала как в Париже, так и в Лондоне. И его, и мои друзья – журналисты, писатели, режиссеры – буквально не вылезали из осажденного Сараево, но он отправился туда, чтобы понять, чем живет сторона, ведущая осаду.