Лимонов - Эмманюэль Каррер

Войны в бывшей Югославии не велись или почти не велись регулярными войсками: воевали ополченцы, и вот здесь я хотел бы дать слово двум свидетелям, видевшим своими глазами все – от начала до конца – и написавшим об этих событиях книги. Это Жан Ролен и Жан Атцфельд. С первым я дружу, со вторым едва знаком, но оба вызывают у меня восхищение. Они – большие друзья, и их свидетельства во многом совпадают. Книга Ролена называется «На войне», книга Атцфельда – «Воздух войны».

На первых страницах своей книги Жан Ролен описывает, я цитирую, «милицейские заграждения, в отношении которых было трудно разобраться, кому они подчиняются. Война только началась, погода стояла хорошая, больших потерь ни та ни другая стороны еще не понесли, и никому пока не наскучило удовольствие носить оружие и с его помощью подчинять себе чужую волю, держать в страхе мирное население, насиловать женщин, словом, бесплатно пользоваться всеми теми вещами, которые в мирной жизни стоят очень дорого и достаются ценой долгих лет и тяжких усилий». К бандам молодых крестьян, которые развлекались тем, что, нализавшись, начинали палить в воздух, вскоре присоединились толпы футбольных фанатов, группировки мелких и крупных уголовников, реальные психопаты, солдаты удачи, русские славянофилы, явившиеся защищать православие (на стороне сербов), неонаци, ностальгирующие по временам усташей и воины джихада (влившиеся в ряды боснийских мусульман, которые скоро тоже выйдут из-за кулис). Здесь было царство военизированной субкультуры, вот как описывает эту братию Жан Ролен: «…камуфляжная форма, зеленый берет и темные очки Ray-Ban; помповые ружья, “калаши”, автоматы “Узи”, облепленные целыми гроздьями наклеек из комиксов. Повальное пьянство, внедорожники без номеров, битком набитые четниками, разукрашенными татуировками, веселыми, бородатыми и длинноволосыми, которые, возвратясь с “передовой” или после какой-нибудь операции по зачистке, вопят сами, запускают на полную катушку звуковую аппаратуру, палят почем зря – в лучшем случае в воздух, а иногда и по живым мишеням. Пронзительно визжат тормоза, на кухнях гогочут бабы, в бане ножовкой пилят ребра какому-то подозрительному типу, а на стене – крупно – такая надпись: “We want war, peace is death”»[40].

А Жан Атцфельд показывает в деле самое знаменитое сербское военное подразделение. Речь идет о «тиграх», чей командир, некто Желько Ражнатович, в прошлом известный белградский сутенер, славу военного преступника снискал под именем Аркан. Сцена, при которой Эдуард мог бы присутствовать, разворачивается на следующий день после сдачи Вуковара, на территории какого-то склада, где проис ходила перегруппировка пленных хорватов, выбитых во время последнего наступления из подвала, где они прятались. В принципе, они находятся под защитой федеральных войск, но федеральные войска любезно уступают место милиции Аркана, чтобы она произвела отбор на свой вкус. Обычно такой отбор производится на основе личных симпатий или антипатий, потому что и победители, и побежденные прекрасно друг друга знают, и совсем недавно никто из них не задавался вопросом – серб он или хорват. Они жили в одних и тех же деревнях, и их дома стояли рядом. Пленные – перепуганные, с серыми лицами – еще вчера были их соседями, работали с ними бок о бок, сидели в кафе за одним столом, а теперь они прикладами загоняют их в грузовики и собираются везти неизвестно куда.

Аркан, который руководит операцией, представляется Атцфельду кем-то вроде Рэмбо. А что касается его людей, то с одним из них он на следующий день познакомился: симпатичный, спортивный парень, которого отпустили в увольнение проведать мать, с веселым смехом рассказал, что они с товарищами делают с усташами – читай: с хорватами, – когда те попадают им в руки: «Проверка на прочность: ставишь пленного на колени и медленно перерезаешь ему шейную артерию. Если слишком нервничаешь, тебя заставят повторить; некоторые отказываются, но таких совсем мало. Впрочем, в патруле слабаков не держат. Парень признается, что в первый раз было немного стрёмно, зато потом – одно удовольствие: многие идут туда оттянуться».

Я решил привести это свидетельство прежде, чем прозвучит колокольный звон от Эдуарда, который встречался с Арканом в штабе отряда в Эрдуте, недалеко от Вуковара, и описывает его как человека «проницательного и сдержанного», гордясь тем, что тот выделил его из большой толпы журналистов. Выпив сливовицы, они выяснили, что на многие вещи смотрят одинаково. Горбачева и Ельцина следует расстрелять вместе с Туджманом и Геншером, в России надо устроить революцию, а французские интеллектуалы, которые поддерживают хорватов, безответственные люди. Эдуард спросил у Аркана, как бы тот отнесся к тому, чтобы из России к нему приехали добровольцы. «Мы скажем всем: добро пожаловать», – ответил Аркан, сделав широкий, гостеприимный жест. В этот день родилась их прекрасная дружба, и когда несколько месяцев спустя Эдуард прочел в газете Monde, что столкновение сербов и мусульман в Боснии закончилось победой отрядов Аркана, он не мог сдержать слез. Отыскал фотографию, где они с Арканом изображены с котенком рыси, амулетом его взвода, и, глядя на нее, пережил острый приступ ностальгии. «Как бы мне хотелось, брат мой Аркан, оказаться рядом с тобой! Мне не терпится снова оказаться на войне, в Балканских горах!»

Когда весной 1992 года бои между сербами и хорватами временно прекратились и театр военных действий переместился в Боснию, обстановка немного разрядилась, по крайней мере в той среде, где я обретался. Сербы, доведенные в Белграде до исступления отвратительным президентом Милошевичем, а на полях сражений – темной личностью по имени Радован Караджич, безусловно, казались всем главными злодеями в этой истории, а боснийские мусульмане, от имени которых выступал Алия Изетбегович, пожилой человек с вдохновенным лицом гуманиста, представали жертвами гнусной агрессии. Это слово считалось слишком слабым и вскоре было заменено термином «геноцид». Упомянутые мусульмане, голубоглазые блондины, слушавшие классическую музыку в квартирах, битком набитых книгами, казались идеальными существами, какими нам хотелось видеть наших собственных мусульман, и именно им мы приписывали заслугу гармонизации многонационального общества, благодаря которой Сараево стало символом Европы нашей мечты. Страстно желая защитить эту идеальную Европу и вдохновляясь памятью о войне в Испании, несколько человек из моего окружения стали часто ездить в осажденное Сараево, спать под бомбами, не имея возможности помыться, перебегать зигзагами улицы, попав в поле зрения, напиваться от тоски при мысли, что этот день может стать для тебя последним, и даже испытывать чувство любви, если для этого находилось подходящее место.

Оглядываясь назад, я пытаюсь понять, почему я тогда отказался от этого приключения, столь романтического и возвышающего тебя в собственных глазах? Отчасти из трусости: я бы, наверное, поехал, если бы не узнал, что Жану Атцфельду, попавшему там под автоматную очередь, только что ампутировали ногу. Но и лишних грехов брать на себя не готов: я отказался в том числе и потому, что не хотел встать ни на чью сторону. Я всегда относился с недоверием к феномену «священного единения», даже если оно постигало окружающих меня людей. Искренне считая себя неспособным к бессмысленной жестокости, я, однако, легко могу себе представить, – возможно, даже слишком легко, – причины или стечение обстоятельств, которые в какой-то момент могли бы склонить меня к коллаборационизму, к поддержке сталинизма или к участию в культурной революции. Возможно также, что я слишком часто задумываюсь о том, что ценности, считающиеся таковыми в моем кругу, ценности, которые люди моей эпохи, моей страны и моей социальной группы считают незыблемыми, вечными и универсальными, что эти самые ценности могут в один прекрасный момент показаться смешными, неприличными, а то и просто ложными. И когда такие подозрительные личности, как Лимонов, и ему подобные утверждают, что демократия и права человека – это не что иное, как добрый старый католический капитализм: те же благие намерения, та же абсолютная уверенность в том, что мы несем дикарям правду, добро и красоту, его релятивистский аргумент меня не убеждает, однако противопоставить ему нечего. Зная за собой склонность в вопросах политики соглашаться с тем, кто говорит последним, я старался прислушиваться и к умникам, объяснявшим, что Изетбегович, представляемый как апостол терпимости, на самом деле – мусульманский фундаменталист, окруженный моджахедами и исполненный решимости основать в Сараево исламскую республику. И, в отличие от Милошевича, крайне заинтересованный в том, чтобы осада и война длились как можно дольше. Умники напоминали также, что сербы в своей истории достаточно настрадались под мусульманским игом, чтобы не иметь ни малейшего желания отведать его вновь. И наконец, что на всех публикуемых в прессе фотографиях, где изображены пострадавшие от сербских злодеяний, каждый второй, если приглядеться повнимательнее, был сербом. Я кивал головой, соглашаясь: да, здесь все не так просто.