Историческая личность - Малькольм Брэдбери

Генри оборачивается и смотрит на нее с недоумением.

– Да нет же, они бывают, – говорит он.

– Не думаю, что Говард с тобой согласится, – говорит Флора. – Ну, мне пора домой, работать. Побереги себя, Генри.

– Конечно, – говорит Генри.

Они расходятся, идут, каждый по трем из четырех коридоров, расходящихся от лифта, забрать портфели, и книги, и новые эссе, и новые факультетские циркуляры, накопившийся за день интеллектуальный ил, который теперь требует обновленного внимания.

– Чудесная девочка Флора, – говорит Генри несколько минут спустя, когда Говард подходит к двери его кабинета напомнить ему об их уговоре. Кабинет Генри, как и все кабинеты тут, представляет собой копию говардского: конранский письменный стол, картотечный шкафчик Ронео-Виккерс, корзина для бумаг из серого металла, красное рабочее кресло – все примерно на тех же местах в прямоугольнике комнаты. Но есть и различие: Генри одомашнил пространство кабинета, обогатил его растениями в горшках, бюстом Гладстона, и модернистским зеркалом в серебряной раме, и норвежским половичком редкой вязки, и машинкой под названием «Чайная горничная», которая комбинирует чайник для заварки с часами и издает густой запах чайных листьев.

– Ты готов, Генри? – спрашивает Говард. – У меня довольно занятой вечер, и я еще должен доставить тебя домой к ростбифу.

– Я думаю, пожалуй, что и все, – говорит Генри. – Вечером я в таком виде особенно работать не смогу. И, Говард, ты не помог бы мне надеть мой дождевик? Проблема в том, куда и как пристроить эту мою руку.

– Давай накинем его тебе на плечи, – говорит Говард, – и я тебе застегну его у шеи.

Они стоят в одомашненном кабинете Генри. Генри задирает подбородок, пока Говард занимается его плащом. Затем они берут свои портфели и идут по пустому коридору к лифту.

Лифт приходит быстро, и они входят внутрь.

– Я очень надеюсь, что ты на меня не сердишься, – говорит Генри, пока они едут вниз.

– Но почему я должен сердиться? – спрашивает Говард.

– Я имею в виду из-за вопроса о Мангеле, – говорит Генри. – Я ведь, разумеется, должен был голосовать за него во имя принципа. Это мне было совершенно ясно, хотя я уважаю и другую точку зрения. Полагаю, ты голосовал против.

– Собственно, я воздержался, – говорит Говард.

– Но я знаю, что ты, конечно, думал, – говорит Генри. – «Если бы только Генри поступил благоразумно и остался бы дома, то голосование прошло бы иначе».

– Чушь, – говорит Говард, – если бы ты остался дома, мы не получили бы принципиальной проблемы. А теперь начнутся беспорядки, и они всех радикализируют, и у нас будет отличный семестр.

– Ну, не думаю, что тут мы придем к согласию, – говорит Генри.

Двери лифта раздвигаются, и они выходят. Каакиненский водопад уже отключен на ночь; многие плафоны погашены; подметальщик подметает полы подметателем.

– Нет, – говорит Генри, – я как Флора. Я взываю о мире. Мои политические дни кончены и не вернутся. И я вообще не уверен, что даже прежде был таким уж рьяным. И в любом случае в пятидесятых политика была честной.

– Вот почему ничего и не было сделано, – говорит Говард, – а теперь нет мира.

Они выходят через стеклянные двери в окутанный мраком академгородок.

– Ну, это моя точка зрения, – говорит Генри, – хотя, конечно, я вполне уважаю и противоположную.

– Да, – говорит Говард, когда они останавливаются и стоят под дождем, – ну, так куда мы завернем выпить?

– А! – говорит Генри, светлея. – Вот что я называю проблемным вопросом. Так куда, как ты думаешь?

В академгородке имеется закусочная «Город и мантия»[13], модерновое местечко, отделанное промасленной сосной; там студенты встречаются со студентами, и преподаватели с преподавателями, и преподаватели со студентами, и студенты с преподавателями, и они сидят за очень не-прибранными столами в страшной тесноте, а уши им забивает музыка регги, рвущаяся из проигрывателя, и они обсуждают полностью открытые для обсуждения дела, такие, как курсовые работы, политика союзов, диссертации, однокурсники и коллеги, аборты, демонстрации, а также всякие сексуальные и матримониальные трудности. Но для более конфиденциальных или более закрытых – тайных сборищ, мимолетных связей, долговременных заговоров или решения серьезных методологических вопросов – принято покидать пределы академгородка, благо поблизости находятся две известные всем и обжитые пивные, где царит атмосфера прямодушия и имеется порядочное число удобных укромных уголков. Говард называет одну из них, но Генри, оказывается, уже решил для себя этот вопрос по-другому.

– Послушай, – говорит он, – почему бы нам не заглянуть в мою?

– А у тебя есть твоя? – спрашивает Говард.

– Ну, по дороге домой я всегда заскакиваю в «Герцога Веллингтона» выпить чего-нибудь, – говорит Генри. – Отличное место для серьезных разговоров.

Отличное место для серьезных разговоров находится ближе к центру города: в нем пахнет горячими креветками под чесночным соусом, и посетители одеты щеголевато от Остина Рида, и ноги Говарда там еще не бывало.

– Ладно, Генри, – говорит Говард, – идем к моей машине.

Они выходят на открытость автостоянки, на них волнами накатывается дождь, треплет бинты Генри. Они забираются в фургон и уезжают, а рука Генри окостенело торчит перед ними. Пока они едут вниз по темной подъездной дороге, Говард может смотреть в зеркало заднего вида и видеть позади себя академгородок, массивное урбанистическое творение, освещенное пятнами и вспышками, выбрасывающее в полусвет широкие и узкие лучи – образ интеллектуальной фабрики с высокой производительностью и двадцатичетырехчасовым рабочим днем. Справа и слева от них за мокрыми деревьями светятся круглые иллюминаторы Шпенглера и Тойнби; каждое окно со своей прозрачной, почти невидимой занавеской, каждое своего и чистого цвета, каждое являющее глазу круглую проницаемую кляксу – как оказывается, великий соблазн для многих граждан Водолейта, которые могут прогуливать собаку по ночам и наблюдать в этих изящных кружках, словно в объективах камер, мерцающее изображение раздевающейся студентки или студента. Подъездная дорога кончается, Говард сворачивает на магистраль и направляется к центру города.

Было 17.30, когда будильничек Бениты Прим звякнул, возвещая конец факультетского совещания. Когда они входят в «Герцога Веллингтона», старинные напольные часы с медным циферблатом, стоящие в вестибюле, как раз бьют шесть.

– Я думаю, обстановка здесь тебе понравится, – говорит Генри, когда они входят в «Зал Газового Света», ярко освещенный электричеством и декорированный в лжевикторианском стиле.