Все хорошо! - Татьяна Белкина

…Глаза у тебя то ли карие, то ли зеленые. Смотрят на меня с портрета так вопросительно, будто я один в ответе. Я когда-то, еще в Архе, увлекался Пикассо и перерисовал все портреты его первой жены — русской балерины Ольги Хохловой. Там есть такой портрет, скорее даже рисунок, где глаза у нее ромбами нарисованы, и в них восторг и ужас. Я тогда рисовал и думал: нет таких глаз на свете. Привиделось это Паблику с пьяни или перетраху. А потом тебя увидел и понял — есть. Но, видно, мне таланта не хватило, или времени, или просто тебя. Я тогда дисер строчил, как положено. Уже десять лет какое-то говно строил и дисер этот вымучивал. Надо было кандидатский сдавать. А ты первый год в институте работала, и сразу к аспирантам отправили. Я, как зашел в аудиторию, так и сел рисовать. Вот и рисую до сих пор. Все никак не могу цвет лица поймать, как мазки ни перекладываю. Зато волосы пишутся легко — роскошные, медно-серые. У них такой оттенок, немножко грязноватый, как у спекшейся крови.

Ну вот, и до крови дошел. Мне с утра американская внучка, Аннушка, поздравление преподнесла — открытку с кошкой в стиле Пикассо, в рамке, сама нарисовала, и подпись: «Be an optimist». Будешь тут оптимистом, как же. Черт меня дернул коробку эту с фотографиями открыть. Кирюху вспомнить. Надо хоть пару глотков отпить, а то аж сердце заныло. Так ведь Надька накликает. Все. Фотографии больше не смотрю. Что было — то было. У кого скелетов в шкафу нет? Вон отец — все детство на него молился. Герой, пять орденов, двадцать медалей, заслуженный, народный и прочее. Всю войну прошел от Москвы до Праги. А мать его чуть не каждый день за боевую подругу Нинку распиливала, та ему все письма с ошибками строчила. Я в детстве так за мать переживал, понять не мог, как это отец такой красавице изменять мог. А потом баба Аксинья, перед смертью, мне письма материны про Дору отдала. Оказалось, что, пока отец на войне был, мать двоих детей родила. Мальчик умер, а Дора вообще уже после войны появилась, пока отец контуженый в Праге лежал. Мила тогда у бабы Аксиньи, мачехи маминой, в деревне жила. Но я матери ничего не сказал и Миле тоже. А Нюшка все равно еще маленькая была. Так вот, я запил тогда страшно. Домой года два не ездил. Опомнился только, когда Ирка, жена первая, Илью забрала и в Америку свалила к этому Джону вислоухому. Я бы совсем спился, если бы Дину не встретил. А встретил, еще хуже стало. Она такая красивая, а я лузер. Ни денег, ни картин. Прожекты одни. Тут перестройка подоспела. Кто как мог, стали бабки делать. Все друзья мои с Уралмаша были. Ну и пошло, как в «Крестном отце». Романтика. Войны по сценарию. Центровые с ОПС «Уралмаш». Меня тогда Венька в ломбард пристроил директором, а уже потом я мебельный магазин открыл. Мы всей командой на выборах за ОПС агитировали (хитро расшифровали — общественно-политический союз, афиши с Венькиным ликом развесили, мол, никакая мы не организованная преступная группировка, а белые и пушистые). Витек листовки строчил. Мы водку раздавали. И деньги тоже. Дина тогда уже замужем была. Муж — спортсмен какой-то. Однажды настучали, видно, так он привязал ее к койке и избил до полусмерти. Я сначала ее к себе звал, а потом испугался. Ребенок, муж-футболист, мячом прибитый. Она вся необыкновенная, ей мужик нужен весь без остатка. А я уже стал такой крутой на своем «гелентвагене». Только во вкус жизни холостой вошел. Просто звонить перестал. Кандидатский к тому времени уже стал неактуальным. Кому эти копейки архитекторские нужны? Митяй про свой стройфак тоже недавно только вспомнил: больницу на свои бабки решил в родном городе построить, Вилли Старк нашелся. Один Витька у нас защитился. Ну, он лицо официальное, задницы с давних пор лижет очень профессионально. Венька зато теперь Вениамин Михайлович, депутат-меценат. Музей открыл, детям помогает. Политик. А я вот тупо мебель продаю да все собираюсь шедевр написать.

В общем, жизнь тогда ничего себе была. Тут наварили, там попали. Однажды мы на «стрелку» поехали с центровыми. Венька, Митяй и я, Кирюха за рулем. Скользко так. Начало весны. Уже Пасха, а снег все то пойдет, то растает. Вышли, на мосту стоим, курим. Подъезжает простой такой мерс, цэшка плебейская. Выходит Куча и давай нас пугать, на деньги разводить. Я уже сейчас терминологию и не вспомню, но Митяй от той терминологии так завелся, что просто понесло его. Краем глаза вижу: рука у него нервно дергается. Тут из мерса еще двое повылезали, и кто-то еще остался там. Мне бы тут Митяя хватать да в машину, но Венька уже с одним из мерсевцев пушки друг на друга наставили. Тут дернешься, пули и полетят. Я тогда пытаюсь Кучу вразумить, мол, говорю, давай завтра снова встретимся. Ты остынешь, мы подумаем. Но Веньку тоже несет по полной. Ты, мол, Воронов, думай, а мне про этих пидоров и думать влом. И пошло. Мерсовец в Кирюху зачем-то пальнул, чтобы мы, наверное, уехать не могли. Второй уже давно возле меня со стволом терся, ну пришлось его по стволу, потом по башке. Ну а Митяй медлить не стал. Быстро Кучу замочил и за руль. Мы с Венькой кое-как своих обезвредили и назад попадали, Кирюху Митька на мое место завернул. Тот не шевелился уже. Тут мерсовцы опомнились и давай по нам палить. Митяй как руль крутанет, так по их мерсу бампером и двинул. Дверь у них аж задняя отвалилась. И вижу я, сидит там на заднем сиденье моя Дина, вся в крови. Кровь ее это или волосы — не поймешь. Цвет-то одинаковый. Один из этих уродов Динкиным мужем был. Как она с ними оказалась? Никто на «стрелки» баб не таскает, а этот гад!.. Дина смотрела на меня, и глаза у нее были ромбиками, как у Ольги Хохловой в 1919 году, и был в них восторг и ужас. Митяй конкретно так теснит этот мерс к краю. Я ору: «Нет, там Дина, нет!!!» Эти гниды стреляют в упор. Венька охает и замолкает. Митяй в бешенстве двигает мерс к тротуару, сдает назад и со всей силы по нему передним бампером. А у них там то ли заклинило что, то ли руку шоферу прострелили. Они с места двинуться не могут. Я Митяю ору, чтоб он в больницу гнал, а их на хрен бросил. Но он уже не слышит. Мне бы у него руль вырвать, по башке съездить, а я, как тупой, только и ору: «Динка, вон из машины!» А она там, как вкопанная, сидит со своими глазами. И кожа у нее синяя, как будто сырой слой предыдущего грунта сквозь розовое просвечивает. И волосы вьются на ветру, а в них снег сине-белый. Мерс летит через пробитый парапет в Исеть, медленно так летит, и волосы Динкины из двери открытой развеваются. А потом всплеск, и все. Как и не было ничего. Под лед ушли. И мерс, и Куча, и футболист ее недоделанный, и Динка, и волосы… И тут я, как идиот полный, достаю из кармана варган и начинаю играть, медленно так и монотонно. А Митяй воет в такт. А Венька стонет. А Кирюха молчит.

Вот и сижу я с Кирюхиной фотографией в руках, варганом в зубах и ее портретом перед глазами, а на душе перегар. Ни черта я уже не напишу. Никакую гребаную Джоконду. И даже «Гернику». Роюсь в коробке. Там все должно быть на месте. Точно. Под захороненным хламом нащупываю твердый надежный предмет. Он такой красивый, мой револьвер. Я достаю его, долго и любовно чищу, заряжаю барабан. Медленно вставляю дуло в рот и медленно спускаю курок.

ЗАНАВЕС

(Антракт)

— Дети! Родители! Рассаживаемся по своим местам. Костюмы в гардероб повесили? Как — где гардероб? Я же всем при входе показала. Вам стюардесса даже шторку специально открыла. Ты, Одинцов, я вижу, уже в полете. Давай твой кофр, сама повешу. Что, Машенька? Сумку с короной забыла? Где? Девушка, дорогая, ребенок в накопителе сумку оставил. С реквизитом. Спасибо. Простите нас. Ты, Нелюбин, почему не садишься? Что значит «с этими не хочу»? А с какими хочешь? С пилотом в кабине не желаешь? Рядом со мной сидеть будешь! Все. Вопрос закрыт. Усаживайся и ремни пристегнуть не забудь!