Все хорошо! - Татьяна Белкина

Просыпаюсь — тишина. Ни снайпера, ни Молибоги, ни батальона. Вылез из кустов потихоньку и пошел проверить, что там в этом дворце проклятом происходит. Захожу и за нос себя щиплю, думаю, сон никак не кончится. Вокруг чистота, стулья резные, тяжелые по сторонам стоят, а в середине лестница. Над лестницей настоящая люстра висит, вся переливается. Но самое удивительное, вижу я в этом сне Молибогу с той самой дамочкой на каблуках. И так они нежно воркуют, за руки держатся и по лестнице куда-то направляются. Я как заору: «Сержант Молибога! Смирно! Гроб Магомед!» Бедняга с лестницы скатился, руку задрал — честь отдает. Тут меня увидел, щеки порозовели и говорит: «Ты чего, Воронов, разорался? Не видишь, я с дамой? Тут тебе не окоп какой-нибудь, а бордель настоящий. Так что хочешь — со мной пойдем, а не хочешь — так полк тут рядом расквартировали. Иди дальше дрыхни. Всем увольнительную на сутки дали».

«Постой, — говорю, — а немец как же?» — «Да он и не немец оказался, а хохол, — хохочет Молибога, — они тут сначала с Власовым были, а потом с чехами немцев из города выбили. Не понял, что к чему, видит — военные и давай стрелять, а как форму на нас разглядел, так винтовку бросил и сбежал. Мне вот барышни местные все рассказали».

Барышни местные были неземной красоты и, главное, чистоты. Вот ведь, говорят, бордель, бордель… А я такого порядка, как в этом борделе, больше нигде не встречал. Даже в сортире умывальник был и полотенца разные — для рук, для лица и для прочих частей тела. Пока я те части мыл, мечты меня так одолели, Гроб Магомед, что еле штаны застегнул. Выхожу готовый. Ищу, где же каблуки с вуалькой.

И вдруг падает мне на голову вся эта крыша чудная вместе с лестницей и перилами, и грохот такой, а потом тишина. Ладно у меня плащ-палатка была накинута, я накрылся ею и под завалом без сознания сутки пролежал. Потом раскопали контуженого, целый год ни говорить, ни ногами двигать не мог. Власовец, оказалось, прежде чем сбежать, бомбу на чердаке спрятал. Чем ему барышни помешали, до сих пор не пойму. А еще жалко, раз в жизни в бордель попал, да и то до дела не дошло.

Вот и сейчас, грохот — и тишина. Ноги не идут, язык онемел. Дополз до портрета Машиного. Уже три месяца я без нее на свете. Видимо, пора снова к ней. Телефон звонит. Наверное, Нюша. Она каждый вечер в это время проверяет, как я тут. Надо бы ответить, да до трубки не дойти. Что ж это я, старик, перед смертью глупости какие-то вспоминаю? У меня детей четверо, внуки, правнуки, звания всякие. А я про бордель? Ты уж, Маша, дорогая, не ругай меня, старого дурака. Это от контузии, наверно. А ты какая красивая, молодая. И шляпка у тебя с вуалькой. Я помню. Ты ее в Потсдаме в пятьдесят пятом купила. Когда Николай родился. И каблуки.

Мне бы умыться. А то ползу я тут по полу, собираю дерьмо на парадную рубашку. А про Нину ты забудь, прости и ее, и меня. Не вспоминай, а я уже и не помню, что наша Дора от Духа Святого появилась. Прожили мы с тобой полвека, детей вырастили. Чего уж теперь про старое. Ты же знаешь, идеальных людей нет. Что, милая, я идеальный? Вот так Гроб Магомед! Приласкай меня, Маша. Какие руки у тебя холодные, дай-ка я погрею. Что же так телефон звонит? Не отпускают меня Мила с Нюшей. Ты сними трубку, Маша. А то у меня руки не двигаются. Ложись со мной рядом. Вот и плащ-палатка. Она всегда в нужную минуту спасет. Давай закроемся и уснем. Устал я марш-броски совершать. Мы идем уже вторые сутки…

Ненавижу дни рождения. Юбилеи особенно. Но nobles oblige — положение обязывает. Сын приехал из Америки, второй из Испании, на каникулы. Друзья, всю жизнь вместе, нельзя не пригласить. Один — депутат Госдумы, другой — глава транснациональной корпорации, из Гибралтара специально только что прилетел, третий скоро мэром станет. Жены-подружки, черт бы их побрал, с утра уже здесь, на даче, столы накрывают. Где мой варган? Ничего на месте не найдешь. Мне этот варган один киргиз подарил, когда мы машину с Кирюхой через Иран из Израиля в девяносто первом перегоняли. Мой первый «гелентваген», между прочим. Так я про варган. «Мерсы» и «крузера» у меня всякие потом были. А вот варган один. Варган, кто не знает, такой чудной музыкальный инструмент, на котором играют в основном всяческие шаманы, вводит в состояние легкого транса. Это мне сейчас и надо. Вот наварганюсь, «Отардом» горло промочу и пойду гостей встречать. Нельзя распускаться, ну и пятьдесят, ну и что? Может, я еще напишу свою Джоконду, или нет, пожалуй, «Гернику».

Краски ложатся всегда неровно. Нужно успеть положить следующий слой, пока не высох предыдущий. Из-под бледнорозового твоего лица честно просвечивает голубизна предыдущего слоя.

Короткие, толстые мазки краской нужны, чтобы достичь эффекта присутствия предмета изображения, а не прорисовка деталей. Что бы я ни писал, всегда сквозь силуэты домов и гор, звезд и стаканов проглядывает твое лицо. Тебя вроде и нет, а присмотришься — и ничего на самом-то деле нет на полотне, кроме тебя.

Цвета располагаются рядом друг с другом, минимально смешиваясь, чтоб создать эффект вибрации. Ты вибрируешь в воздухе моих картин и этюдов, в каждом рисунке. Ты властно и безжалостно появляешься в утробе моих сказочных животных. У моих нарисованных Кармен твое лицо. Оно ехидно улыбается с самой высокой башни Саграда Фамилиа, расплывается в синеве Средиземного моря, дрожит в дымке над Толедо… Синеватая твоя кожа упорно проявляется на барбивидных лицах танцовщиц Буффало Билла, на скулах Покахонтас, на отполированной груди бронзовой Джульетты.

Все не так. Варган заунывно стонет, и мне хочется оказаться на месте того киргиза, сидеть и смотреть вдаль слезящимися глазами. Просто смотреть, не пытаясь ничего увидеть, просто сидеть и ничего не ждать.

— Коля, сколько можно, голова от твоего бренчания разваливается! Собирайся, скоро уже Венька приедет. Охрана звонила. Надо все в гараже прибрать, а то ему некуда машину поставить. Сам же знаешь, он не может ее за воротами оставить. С его-то номерами. Понабегут всякие за автографами, еще и сирые да убогие с жалобами. Надо депутату хоть иногда отдыхать. Да и на парковке места маловато. Хоть бы свою колымагу к родителям отогнал. Три года машину не менял, хоть с глаз убери. Митя засмеет. Он там на «мазератти» ездит, а жене новую «альфу» купил, кабриолет красный. Просто картинка. А я так и буду, как девчонка, в сорок лет на поносном «мини» ездить! Вон и Витька в люди выбился. Двух слов связать не мог, кроме как матом. А уже начальник департамента. Этому на «мазератти» нельзя, так он свою корову на «крайслер» усадил. Она в него еле втискивается, а все туда же. Бриллиантами обвесится и плывет, как парус в море дерьма. Да прекрати ты бренчать! Выброшу твою железяку, давно собираюсь. Вставай, пока и вправду не выбросила. Бутылку-то положи. Гостей не разглядишь. Сестрицы твои быть обещались вроде? Ты же мне говорил, что больше ни грамма, а опять пьешь. Брошу я тебя, пусть твоя первая из Америки приезжает и из реанимации тебя достает. Что головой мотаешь? Не был еще в реанимации? Ну так недолго ждать осталось. Пара бутылок, и место обеспечено.

Варган грустно дребезжит. Я перегоняю свой вполне приличный «ленд ровер» к Надиным родителям, терпеливо выслушиваю наставления Елены Львовны по поводу возраста. Она, кстати, и старше-то меня всего на десяток лет, с ужасом понимаю я, и спешно ретируюсь, поцеловав ручку. Жаль, что моих уже восемь лет как нет. Так отец и не съездил со мной ни в Прагу, ни в Потсдам. Это сейчас легко, а тогда, как сквозь стенку, протискивались, в замочную скважину за жизнью подглядывали. Ну, теперь гараж. Какой дурак летом машину в гараж ставит? Точно не я. Да и некуда здесь. Тут мои картины стоят. Черт, почему-то ко мне сегодня всякая дурь липнет. То про картины, то про Прагу. А это что за коробка?