Пелагия и черный монах - Борис Акунин

Тихонько скрипнула прозрачная, почти невидимаядверь, и Лисицыной дохнуло в лицо диковинными ароматами, сыростью, теплом. Онасделала несколько шагов по дорожке, зацепилась ногой не то за шланг, не то залиану, задела рукой какие-то колючки.

Вскрикнула от боли, прислушалась.

Тихо.

Приподнявшись на цыпочки, позвала:

– Алексей Степаныч! Ничего, ни единого шороха.Попробовала громче:

– Алексей Степаныч! Алеша! Это я, Пелагия! Чтоэто зашуршало неподалеку? Чьи-то шаги?

Она быстро двинулась навстречу звуку,раздвигая ветки и стебли.

– Отзовитесь! Если вы будете прятаться, мненипочем вас не найти!

Глаза понемногу привыкли к темноте, котораяоказалась не такой уж непроницаемой. Бледный свет беспрепятственно проникалсквозь стеклянную крышу, отражаясь от широких глянцевых листьев, посверкивал накаплях росы, сгущал причудливые тени.

– А-а! – захлебнулась криком Полина Андреевна,схватившись за сердце.

Прямо у нее перед носом, слегка покачиваясь,свисала человеческая нога – совсем голая, тощая, сметаннобелая в тусклом сияниилуны.

Здесь же, в нескольких дюймах, но уже не насвету, а в тени, болталась и вторая нога.

– Господи, Господи… – закрестилась госпожаЛисицына, но поднять голову побоялась – знала уже, что там увидит: висельника свыпученными глазами, вывалившимся языком, растянутой шеей.

Собравшись с духом, осторожно дотронулась доноги – успела ли остыть?

Нога вдруг отдернулась, сверху донеслосьхихиканье, и Полина Андреевна с воплем, еще более пронзительным, чемпредыдущий, отскочила назад.

На толстой, разлапистой ветке неведомогодерева… нет, не висел, а сидел Алеша Ленточкин, безмятежно побалтывая ногами.Его лицо было залито ярким лунным светом, но Полина Андреевна едва узналабылого Керубино – так он исхудал. Спутанные волосы свисали клоками, щекиутратили детскую припухлость, ключицы и ребра торчали, словно спицы поднатянутым зонтиком.

Госпожа Лисицына поспешно отвела взгляд,непроизвольно опустившийся ниже дозволенного, но тут же сама себя устыдила:перед ней был не мужчина, а несчастный заморыш. Уже не задорный щенок, некогдатявкавший на снисходительного отца Митрофания, а, пожалуй, брошенный волчонок –некормленый, больной, шелудивый.

– Щекотно, – сказал Алексей Степанович и сновахихикнул.

– Слезай, Алешенька, спускайся, – попросилаона, хотя прежде называла Ленточкина только по имени-отчеству и на “вы”. Ностранно было бы соблюдать церемонии со скорбным рассудком мальчишкой, да ещеголым.

– Ну же, ну. – Полина Андреевна протянула емуобе руки. – Это я, сестра Пелагия. Узнал?

В прежние времена Алексей Степанович идуховная дочь преосвященного сильно недолюбливали друг друга. Раза два дерзкийюнец даже пробовал зло подшутить над инокиней, однако получил неожиданнотвердый отпор и с тех пор делал вид, что не обращает на нее внимания. Но сейчасбыло не до былой ревности, не до старых глупых счетов. Сердце Полины Андреевныразрывалось от жалости.

– Вот, смотри, что я тебе принесла, – ласково,как маленькому, сказала она и стала вынимать из висевшего на шее рукодельногомешка тарталетки, канапешки и пирожки-миньончики, ловко похищенные с тарелки вовремя ужина. Получалось, что не такой уж исполинский аппетит был у гостьидоктора Коровина.

Обнаженный фавн жадно потянул носом воздух испрыгнул вниз. Не устоял на ногах, покачнулся, упал.

Совсем слабенький, охнула Полина Андреевна,обхватывая мальчика за плечи.

– На, на, поешь.

Упрашивать Алексея Степановича не пришлось. Онжадно схватил сразу два миньончика, запихнул в рот. Еще не прожевав, потянулсяеще.

Еще неделя, много две, и умрет, вспомнилаЛисицына слова врача и закусила губу, чтоб не заплакать.

Ну и что с того, что она, проявив чудесаизобретательности, пробралась сюда? Чем она может помочь? Да и Ленточкин, каквидно, в расследовании ей тоже не помощник.

– Потерпите, мой бедный мальчик, –приговаривала она, гладя его по спутанным волосам. – Если тут козни Дьявола, тоБог все равно сильнее. Если же это происки злых людей, то я их распутаю. Янепременно спасу вас. Обещаю!

Смысл слов безумцу вряд ли был понятен, номягкий, нежный тон нашел отклик в его заплутавшей душе. Алеша вдруг прижалсяголовой к груди утешительницы и тихонько спросил:

– Еще придешь? Ты приходи. А то скоро он менязаберет. Придешь?

Полина Андреевна молча кивнула. Говорить немогла – душили из последних сил сдерживаемые слезы.

Лишь когда вышла из оранжереи и удалилась отстеклянных стен подальше в рощу, наконец, дала себе волю. Села прямо на землю иотплакала разом за всех: и за погубленного Ленточкина, и за погасшего,пришибленного Матвея Бенционовича, и за самоубийцу Лагранжа, и за надорванноесердце преосвященного Митрофания. Плакала долго – может, полчаса, а может, ичас, но все не могла успокоиться.

Уж луна добралась до самой середины небосвода,где-то лесу заухал филин, в окнах больничных коттеджей один за другим погасли огни,а ряженая монахиня все лила слезы.

Неведомый, но грозный противник бил безпромаха, и каждый удар влек за собой ужасную, невозвратимую потерю. Доблестноевойско заволжского архиерея, защитника Добра и гонителя Зла, было перебито, исам полководец лежал поверженный на ложе тяжкой, быть может, смертельнойболезни. Из всей Митрофаниевой рати уцелела она одна, слабая и беззащитнаяженщина. Все бремя ответственности теперь на ее плечах, и отступать некуда.

От этой устрашающей мысли слезы из глаз госпожиЛисицыной не полились еще пуще, как следовало бы, а парадоксальным образомвдруг взяли и высохли.

Она спрятала вымокший платок, поднялась ипошла вперед через кусты.

Теперь двигаться по территории было легче:Полина Андреевна уже лучше представляла себе географию клиники, да и высокаялуна сияла ярко. Мимоходом подивившись мягкости островного “мелкоклимата”, дажев ноябре щедрого на такие ясные нехолодные ночи, окрепшая духом воительницасначала отправилась к дому хозяина клиники.

Но окна белого, украшенного колоннадойособняка были темны – доктор уже спал. Лисицына немного постояла,прислушиваясь, ничего примечательного не услышала и пошла дальше.