Огонь и Ветер - Рина Море

– Дикари называют его гзам. Мой муж привез его с Калмистских островов. Там всегда лето.

Принцесса, вдова генерала Варагада, слыла одной из образованнейших женщин Империи. Заметив наш интерес, охотно, с видимой гордостью стала рассказывать о своей музыкальной коллекции, о том, как та или иная вещь попала к ней в руки, о странах, откуда они приплыли, показывала, как на них играть.

Эльяс и Риннэн стояли возле принцессы, иногда очень тихо переговариваясь, когда вдруг беловолосая водяная сказала едва слышно, но уже чуть громче, и как раз в тот момент, когда принцесса на миг умолкла, поглаживая очередную свою драгоценность:

– Почему скучно? Мне, например, очень интересно.

Л’лэарди Варагад услышала. Замерла на миг. Бросила косой взгляд на Эльяс. Златовласка порозовела щеками, но очаровательно улыбнулась, изображая невозмутимость. Принцесса усмехнулась тонкими губами и сказала другим, гораздо более сухим тоном:

– Действительно, я слишком увлеклась, а между тем нам необходимо обсудить много важных вопросов.

Она пригласила нас сесть и приказала лакею подать напитки. Эльяс бросала на Риннэн яростные взгляды. Я тоже готова была поклясться, что водяная допустила подобную оплошность неслучайно.

Как я поняла, принцесса взяла на себя роль в некотором роде организатора и церемониймейстера императорского отбора – роль, которую в прошлые века брала на себя мать-императрица. Л’лэарди Варагад предупредила, что желает познакомиться с нами поближе – златовласка на этих словах сощурилась на Риннэн еще злее; далее принцесса объяснила наши обязанности на будущую неделю: завтра тринадцатый, поминальный, день со дня смерти бывшего императора. Его Величество все еще скорбит и потому приказал отменить все связанные с коронацией и отбором невест празднования на целую неделю; горожанам и гостям столицы надлежало носить траурные шляпы, а невестам каждое утро посещать поминальные службы и ездить в сиротские приюты, больницы для бедных, нищие городские кварталы, целиком посвятив себя на это время делам милосердия.

Я еще ни разу не была в городских трущобах, человеческих больницах или приютах; мне даже подумалось, что грядущая неделя должна быть лучше предыдущей.

* * *

А потом к нам заглянул Его Величество. Лакей не возвестил о высочайшем присутствии, мы все оказались застигнуты врасплох, когда беззвучно отворилась дверь и Его Императорское Величество, как всегда, в простом черном мундире, вырос на пороге. Безмятежно улыбаясь поднявшемуся переполоху, пригласил нас всех на прогулку.

– Л’лэарди Верана, почему вы не приветствуете вашего императора? – Когда его взгляд упал на меня, тон голоса из веселого мгновенно стал холоден, колюч. Я поймала себя на том, что, засмотревшись, даже не встала с кресла.

– Простите, – бормочу, вскакивая, склоняюсь в самом низком реверансе. Пока идем в дворцовый парк – император с Эльяс и черноволосой водяной под руку впереди, остальные следом, – больно щиплю себя за руку. Это уже слишком! Уже слишком! Новое грубейшее нарушение всех правил этикета! Я не хотела, честно!

В дворцовом парке осень уже стала полноправной хозяйкой. Дорожки и пока зеленые газоны чисто выметены, но деревья неудержимо роняют все новую и новую позолоту. Я избегаю наступать на листья – они представляются мне кем-то вроде павших солдат летнего воинства. Ветер донимает сквозь тонкую шаль, суровый, будто вовсе и не брат. Осень словно пытается нашептать мне какую-то истину. Юность проходит. Цветы замерзают. Свой срок есть у всего.

У дев-саган срок быть юными и вольными короче, нежели мужской; но, может, так и положено природой?

Опять вспоминаю предутренний сон. Возлюбленная Ринки Десмея пожертвовала жизнью ради недолгой возможности быть вместе. Сумею ли я – разумеется, это только умозрительные рассуждения, – сумею ли я пожертвовать стихией, если встречу настоящую, великую любовь?

– Л’лэарди Сибрэйль Верана!

Встрепенулась, выныривая из задумчивости, спешу на зов Его Величества.

– Наблюдая за вами, я понял, что вы слишком избалованны и больны гордыней. Завтра – грустный день для Империи. Всем нам стоит склонить головы и умерить страсти в память об ушедшем. Вам, вероятно, в силу характера и скверного воспитания трудно проявлять почтительность и смирение. Я намерен преподать вам урок.

– Какой же, Ваше Величество? – шепчу.

Ах, как светло улыбалась Эльяс, слушая мое унижение!

– Завтра на весь день вы поступаете в распоряжение других невест. На завтра я своим императорским указом отнимаю у вас титул л’лэарди. Оденетесь не в белый траурный наряд, а в черный, как люди. Будете прислуживать моим невестам во время выпечки и раздачи поминального хлеба, во время поминального ужина и на протяжении всего дня, если кому-нибудь из них понадобится ваша помощь.

* * *

На тринадцатый день на рассвете пекут хлеб, чтобы днем раздать его друзьям, нищим и прохожим за покой и «сытость» души усопшего.

Небо едва посерело на востоке. Девы в белом под гулкими монастырскими сводами – тени-призраки. Хочется раствориться в полумраке вдали от всех, найти тихое место, свернуться в комочек, чтоб сохранить остатки тепла, и смежить веки. В этих бесконечных коридорах легко потеряться, в этом холоде можно уснуть надолго. Откроешь глаза, глядь – а на дворе другая эпоха.

Почему у этой Риннэн такой бодрый, дневной, командирский голос? У невыспавшихся голоса обязаны звучать с хриплым отчаяньем. Даже булочницы, которые приехали с нами, молчаливы, бесшумны, сбиваются в плотные группки, как стайки птиц, пытающихся согреться.

Они тоже в белом. Они всегда носят этот цвет, им дозволено скорбеть об императоре в белом. Даже им, в отличие от меня. У столичной гильдии булочниц всегда были особые привилегии. Давным-давно, в дни юности Богини, на землю у ворот дома пекаря упал ветренник, раненный молнией. В те времена люди и саганы жили в кровной, смертельной вражде. Люди с ликованием пленили бы раненого беспомощного стихийника, чтобы выпотрошить в своих страшных ритуалах; но первой упавшего ветренника увидела дочь пекаря, красивая белокурая девушка. Пожалев прекрасного юношу, она спрятала его от родителей, перевязала раны и накормила хлебом. То была первая человеческая еда, которую вкусил саган.

Выздоровев, ветренник, конечно, улетел за горы, за океаны, пить утренние росы с рук Богини, танцевать у подножия ее облачного трона, буянить над материками. Но несчастья и стихийные бедствия с тех пор обходили дом пекаря, а та человеческая дева прожила долгий век, но прогоняла всех сватов:

По огромной монастырской кухне хозяевами разгуливают сквозняки. Стучу зубами, обняв себя за плечи. На золотом подносе под стеклянным колпаком трещат дрова. Это огонь императора. От него запалят печи. Булочницы рассыпались по кухне, вытесняя монахов. Они деловиты. Они знают, что делать, в отличие от невест. Поэтому быстрее согреются.