Последняя картина Сары де Вос - Доминик Смит

– Я ничего не понимаю в картинах, – говорит Томас.

– У тебя есть глаза. Есть сердце и разум. – В ее голосе сквозит отчаяние.

Томас смотрит на нее чуть укоризненно, затем вновь переводит взгляд на картину. Рассматривает с разных углов, закусив губу. Говорит тихо:

– Мы поднимаемся и смотрим вниз с большой высоты. Как ты это сделала?

– По наброскам с башни.

Он сглатывает и складывает руки на груди:

– Я ощущаю ладонями холод.

– Это все, что ты можешь сказать?

– Меня учили чувствовать, а не говорить о своих чувствах.

– Но если бы я уговорила тебя что-нибудь сказать, что бы ты сказал?

Он смотрит на картину, похожий в профиль на молящегося.

– Она заплачет, – говорит он. – Это самая прекрасная и грустная картина, какую я видел.

Сару переполняет нежность и благодарность. Томас поворачивается к ней и вздрагивает, как будто увидел в ее взгляде нечто новое. Он смотрит в пол, гладит рукой шляпу. Впервые Саре приходит мысль, что Томас за ней ухаживает, пусть очень робко. Что все эти холсты – уловка, два десятка предлогов с ней увидеться. Она чувствует стеснение в груди.

Томас говорит:

– Так что, начнем завтра учиться грунтовке?

– Да, – отвечает Сара. – Приходи завтра, и начнем.

Он прячет невольную улыбку, легкой походкой идет к двери и закрывает ее за собой.

Месяц обедов, ланчей, утренних сеансов в кино, прогулок по музеям. Однако Элли сомневается в намерениях Джейка, пока тот не приглашает ее на уик-энд за город – поискать антиквариат и остановиться на ночь в Олбани. Они договариваются, что Джейк заедет за ней в субботу рано утром, чтобы успеть на распродажи и в антикварные магазинчики до полудня. Погода переменилась – бабье лето уступило место ночным заморозкам. По утрам холодно. Элли в шерстяном пальто и платке. В ожидании Джейка она проверяет багаж и внезапно понимает, что ее чемодан слишком велик для поездки на уик-энд. Чемодан нужного размера представляется роскошью послестуденческой жизни – чем-то вроде далекого берега, до которого она еще не доплыла.

Джейк стучит в дверь, Элли открывает. Он стоит на площадке с картиной в раме, упакованной в оберточную бумагу.

– Что это? – спрашивает Элли.

– Ваша новая работа. Нужна чистка и небольшое заполнение утрат.

– Можно глянуть?

– Она будет ждать вашего возвращения. – Джейк берет Элли за руку и наклоняется поцеловать ее в щеку. – Нам надо опередить вдовушек из Олбани. Они встали в четыре утра, чтобы предаться древней кровавой забаве – охоте на антиквариат.

Элли улыбается и ставит картину за входной дверью. Джейк хватает чемодан и ни слова не говорит про размер, за что Элли ему признательна. Они выходят на площадку.

У тротуара стоит темно-синий «ситроен», в утреннем свете он выглядит почти сардонически. Скошенный капот и обтекаемые фары придают ему тяжеловесную акулью грацию. Элли вспоминает акул-нянек, которые иногда следовали за отцовским паромом по Сиднейскому заливу. До сих пор они ездили на такси, и в презентации машины есть что-то торжественное, как будто Джейк открылся ей с новой стороны. Он ставит ее чемодан в багажник, и они садятся. Затем он заводит мотор, машина содрогается и с пневматическим вздохом поднимается на несколько дюймов. Элли смотрит на Джейка, тот ухмыляется, надевает водительские перчатки и легонько сигналит – звук разом французский и насморочный. Они трогаются.

– Что вы думаете о машине? – спрашивает Джейк.

Ей нравится, как он спрашивает ее мнение обо всем, хотя она совершенно не разбирается в автомобилях, музыке и ресторанной еде. Она смотрит на приборную панель с циферблатом одометра и тоненькими шкалами индикаторов. У руля только одна спица, тормоз – скорее кнопка, чем педаль.

– Не знаю, кто ее проектировал – инженер или режиссер авангардного театра.

Элли кажется, что Джейку пришелся по душе ее остроумный ответ.

– Французам нравится немного театральности в автомобилях. Они вкладывают в них душу. Вы знаете, что «Ситроен» во время войны участвовал в Сопротивлении? Они продавали фашистам грузовики, но смещали метки на масломерах, так что моторы сгорали на дороге.

– Я уже люблю эту машину.

Они съезжают с Тридцать шестой улицы на скоростную магистраль. За окном мелькают скобяная лавка, заколоченный цветочный магазин, ржавые лестнице. В машине Элли невольно ощущает себя аристократкой, едущей через пролетарский район. На Джейке мягкие автомобильные туфли из той же кожи, что перчатки и ремешок часов, – Элли всегда примечает его одежду. У кого-то другого это было бы выпендрежем, но в случае Джейка выглядит естественно и по-мужски. Иногда, глядя на него, она ощущает себя косолапой и неуклюжей, но по большей части ей нравится смотреть, как он делает что-то руками, – медленные и точные движения, то, как он складывает руки на груди, слушая ее рассказы о живописи. Элли смотрит в окно и видит тощего мужчину в дверном проеме – морозное облачко пара у него изо рта клубится в утреннем свете. Она думает про родителей, про бабушек и дедушек, про нищую родню в Даббо и Брокен-Хилле, про то, что совершенно невозможно ей ехать в «ситроене» с голландско-американским аристократом по имени Джейк Альперт. В его семье переходят по наследству картины эпох барокко и рококо, в ее – потемневшие сувенирные ложки на лакированной декоративной вешалке. Гордость ее матери – висит над кухонной раковиной и видом на ржавые нефтяные танкеры в устье реки Парраматта.

По пути на север они разговаривают о детских выходках и проступках.

– Я скармливал отцовскому коню яблоко ровно перед тем, как отец отправлялся на верховую прогулку. Я боялся лошадей, и мне требовалась вся моя смелость, чтобы стоять с протянутой ладонью. До сих пор помню прикосновение мягких конских губ.

– Конь был прямым конкурентом. Вы хотели, чтобы у него начался метеоризм и через него пострадал отец. Очень хорошо понимаю.

Джейк смеется. В луче осеннего солнца его кожаные перчатки на руле кажутся светлыми, как кожура грецкого ореха.

– А я, когда училась в интернате, воровала в магазине леденцы и батарейки. У меня был под кроватью приемник, и я после отбоя слушала замечательную передачу «Это наше?». Там играли по отрывку из двух классических произведений – европейского и австралийского, не называя композиторов, а потом просили слушателей угадать, который чей. Почти всегда слушатели называли лучший отрывок европейским.

– Что это говорит про австралийцев?

– Что мы не верим в свои таланты. Что все иностранное для нас – лучше и утонченнее.

Они едут через осенние багрово-золотые леса Катскильских гор, останавливаются в городках с краснокирпичными пожарными станциями и каменными официальными зданиями. Элли замечает, что люди здесь одеты иначе, мужчины носят шляпы и подтяжки, женщины – коричневые шерстяные платья. Дорожки обсажены ивами, муниципальные эстрады выкрашены в белый цвет. Местные с любопытством поглядывают на «ситроен», когда этот заграничный хищник пробирается по узким улочкам в поисках распродаж имущества или разорившихся антикварных магазинчиков. Джейк с Элли смотрят на церковные двери, свинцовые оконные переплеты, груды персидских ковров. Элли присматривается к живописи, но она в основном декоративная, не имеющая ценности: марины, пейзажи, портреты суровых пасторов и их жен.