Последняя картина Сары де Вос - Доминик Смит

Элли поднимает глаза на экран.

– Теперь посмотрим на вермееровскую «Женщину в красной шляпе». Голландцы называли это жанр «трони». Это головы или погрудные изображения людей в причудливой одежде и головных уборах. Обычно это не конкретная личность, а вымышленная. Картина написана на маленькой деревянной панели и, возможно, представляет собой эксперимент. Вермеер оттачивал мастерство в изображении маленьких расплывчатых пятнышек света.

В одном из первых рядов поднимает руку студент в шерстяной шапочке:

– У нее рот приоткрыт. Она собирается что-то сказать?

– Открытый рот в голландской культуре того времени означал сексуальную доступность, – отвечает Элли.

– То есть Вермеер, по сути, на нее дрочит… – говорит студент.

С задних рядов слышны ободряющие смешки.

Элли уже готова осадить студента, когда из полутьмы задних рядов раздается немолодой голос с американским акцентом:

– Он безусловно вносит в образ девушки – если она вообще существовала – свои фантазии. Кстати, малыш, он написал эту картину, будучи немногим старше тебя. Так что выкажи чуток уважения.

Восточное побережье, думает Элли. Вероятно, Нью-Йорк или Нью-Джерси, судя по выговору. В первое мгновение голос не связывается у нее с воспоминаниями.

Слушатели оборачиваются поглядеть, кто так ловко поставил на место юного остряка. Наверное, какой-то заезжий ученый пришел на лекцию, а ее забыли предупредить. А может, это новый ректор, американец, с которым она так и не удосужилась познакомиться. Говорят, он ревнитель дисциплины. Элли приходит в голову нелепая мысль: вдруг он пришел послушать лекцию перед тем, как уволить ее за нарушение научной этики. Она видит, как старик в жилете защитного цвета ковыляет к заднему выходу. Пытается сосредоточиться на записях к лекции, потом смотрит прямо на паренька в шерстяной шапочке:

– Всякое искусство заключает в себе желание. Вермеер в этой картине просто честнее других.

Старик как раз закрывает дверь аудитории, и Элли на миг видит его профиль. Это лицо ей не забыть, как бы ни изменили его годы. Долгое мгновение она молча стоит за кафедрой. Затем выводит на экран следующий слайд и принуждает себя говорить о свете.

Сара хочет похоронить детей Гриты как положено, по крайней мере, на полотне. Картина с девочкой у замерзшей реки стала ее спутницей в гóре – быть может, удастся дать и Грите какое-то утешение? Сара думает о своем зимнем пейзаже, висящем над столом у купца или в его строгой гостиной, – тысячи часов и оттенков, сотворенных ее рукой. Она никогда не думала о картине как об украшении интерьера, но бюргеры вроде Корнелиса умеют преображать смысл вещей. Саван или человеческая кость с далекого Востока становятся диковинкой, предлогом для застольного разговора и темой для философствований. Сара не чувствует в себе сил писать красивые развалины в закатном свете. Это было бы ложью, оскорблением Гритиных чувств.

Она думает о портрете, на котором вырванные с того света детки сидели бы в ряд за кухонным столом, заставленном яблоками в блестящих медных тазах. О возвращенном муже в кресле у очага, со сложенными на животе руками. Почему не отстроить заново башенки и глинобитные дома? Почему не изобразить процессию, идущую от церкви в поздних летних сумерках? Сара видит свечи за красными от заката окнами, людей с засученными рукавами, несущих гроб.

Она делает угольные наброски, достраивает коньки крыш над рухнувшими зданиями, а потом обнаруживает, что не может написать этого на приготовленном холсте. Сверив пропорции по макету Корнелиса, она понимает, что дело не в композиции, а в атмосфере. Хотя сейчас разгар лета, буйная зелень кажется искусственной и фальшивой. Это как ее натюрморты с полосатыми тюльпанами в нарисованной вазе и лимонной кожурой на деревянной столешнице. Да, красота, но при этом и оскорбление погребенным на холме людям, сотне душ, метавшихся в лихорадке до того, как испустить последний вздох. Нет, это должна быть зима, голые деревья, замерзшая река. Пусть лихорадка случилась не тогда, но зима ближе к отчаянию человеческого духа. Сара никому не говорит, что пишет. Корнелис думает, это будет летний пейзаж с живописной деревушкой в сумерках. Быть может, что-то подобное обещал Барент еще задолго до кита и яблок – утешительную сумеречную печаль. У Сары рука не поднимается такое писать.

Каждую субботу она возвращается в разрушенный поселок и час сидит с Гритой, прежде чем приступить к наброскам. Отвозит ее Томас, и Сара едет рядом с ним на козлах. Он удит рыбу в реке, ждет Сару. Она привозит Грите гостинцы – булочки с корицей, засахаренный миндаль, пиво. Грита твердит, что это только хорошим вещам перевод, но всякий раз видно, что она радуется вкусному. Она рассказывает о городке. О странствующем стеклодуве, который пришел через дюны и остался жить здесь. О том, как влюбленные парни забирались на крышу девушкиного дома и привязывали на конек зеленую ветку, или вырезали имя любимой на коре, или писали палкой на речном песке. «Все мужчины были игроки, – рассказывает она. – Они заключали пари на исход сражений во время войны с Испанией, и родится ли мальчик или девочка, и замерзнет ли река в эту зиму. Даже бились об заклад, кто умрет от лихорадки, а кто выживет. Считалось, что человек, который на смертном одре отдал пригоршню стюверов, умер весело и с достоинством».

– У тебя было шестеро сыновей?

Грита кивает:

– Младшему, Якобу, только-только исполнилось шесть. Он умер последним.

Сара мысленно представляет себе смерть мальчика. Видит, как похоронная сцена обретает форму. Нет в мире ничего печальнее детского гроба.

Как-то вечером Сара с заплечным мешком на спине поднимается по ступеням старой каменной башни, чтобы оглядеть местность сверху. Грита рассказала, чтó башня значила для городка и для бургомистра, как в добрые старые времена там били в колокол, предупреждая о шторме или созывая народ для важного объявления. Корнелис называет ее Башней мер и весов. С верхней площадки видно кольцо деревьев, заросшие травой дюны, оловянную полоску реки под солнцем. Горизонт безоблачный, цвета мела, море – голубая черта на западе. Сара представляет себе этот пейзаж зимой, без гусей на берегу, в рассеянном свете. Томас машет из камышей, его удочка совершенно неподвижна. Сара машет в ответ, удивляясь, каким маленьким он кажется с такой высоты. Вдалеке со стороны моря виден зеленый польдер и блестящая сетка каналов. Надо будет сделать это все белым и хрупким, небо – свинцовым.

Распаковывая камеру-обскуру, Сара неожиданно понимает: она никогда не писала в точности что видит. Да, конечно, в живописи всегда так. Живописец смотрит на мир как бы сквозь воду. Что-то идет рябью, искажается, что-то увеличено и кажется неестественно четким. Рембрандт, любимый приемный сын Амстердама, словно не замечает возникающей вокруг новизны. Не замечает ярмарок экзотических животных вдоль набережных, броненосцев в деревянных клетках, венгерский оркестр на барке, освещенной бумажными фонариками. Пишет почти одни только исторические сюжеты или портреты.