Полет орла - Валентин Пронин

– Требуй от меня чего тебе понадобится. Езжай в Европу на воды, в этот… в…

– Барреж, Ваше Величество, – подсказал граф Толстой, медово улыбаясь и тоже имея растроганное выражение на лице.

– Да, так вот – если будешь иметь нужду – пиши прямо ко мне, – продолжал император Александр, – уведомляя о своем здоровье. Все расходы, какие понадобятся, будут щедро оплачены.

Итак, аудиенция кончилась, все обещания от царя были получены, Сеславин мог ехать во Францию для лечения своих ран.

Сеславин хотел бы сказать еще многое и не совсем приятное в кабинете Его Императорского Величества. Он не стал этого делать из элементарного благоразумия, чтобы не испортить, не понизить весь тон трогательной благодарности государя своему отличившемуся генералу и взаимной благодарности подданного за щедроты и обещания монарха.

Но в одном из писем, написанных им впоследствии своему давнему знакомому и покровителю генерал-адъютанту графу Толстому, говорится о неприятностях, отравлявших в тот период его существование наряду с чествованиями и восхвалениями. Всегда существуют влиятельные силы, которые хотят охладить всякое благодарение и ликование и, конечно, унизить того, чьи деяния это ликование вызвали. Сеславин пишет Толстому о ком-то, старающемся очернить его в глазах царя. Сеславин вынужден защищаться от обвинений (вот уж совершенно безосновательно) в «развратной» жизни и жаловаться на недостаток средств.

Гордый своими подвигами, прямой и не очень сдержанный, он, как видно, скоро набил оскомину у тех, кто окружал царя, тем более что постепенно набирали силу вельможи типа небезызвестного Нессельроде[32].

Жалобы Сеславина не случайны; в них не только личная обида, но как бы общее разочарование, возникшее среди возвратившихся домой офицеров. Армия ждала другого отношения к себе; многих офицеров оскорбляло то обстоятельство, что русский народ, героически боровшийся против захватчиков, остается в крепостной зависимости, что солдаты, с беззаветной отвагой бросавшиеся в огонь сражений, оказались по-прежнему в положении бессловесных и бесправных существ, подвергающихся наказанию «шпицрутенами». Образованное дворянство, надеявшееся на политическое влияние, на народное просвещение и общее благоденствие убедилось в тщетности своих надежд. Идеи Сен-Симона и Лагарпа, книги Руссо возбуждали стремление к независимости и жажде справедливости.

Вначале для Сеславина всё складывалось словно бы наилучшим образом: его имя прославлено, он пользуется покровительством монарха-триумфатора. Но он догадывался, что ничто не может быть более непостоянным, чем милости Александра I.

Уже холодало на дорогах России и прибалтийских провинций. Александр Никитич со слугой Василием ехал в почтовой карете дальнего назначения. Впервые с тринадцатилетнего возраста, когда он надел мундир кадета, на нем было партикулярное платье путешественника, ехавшего на целебные воды южной Франции. Он ехал в гражданской шинели с пелериной, а на кудрявой голове «фуражка теплая на вате, чтоб не застыла голова», как пелось в модном романсе.

На душе было удовлетворение от признания его военных заслуг, от приближения к знаменитым европейским курортам, дающим надежду на исцеление ран. Однако что-то грустило в душе при взгляде на просвечивающие насквозь леса, на редеющие красно-оранжевые клены, ржавые дубы, желтые плакучие березы над усыпанными лиственным мусором прудами, трясущиеся пунцовые осины с краю сереньких изб и старых церквей, напоминающих родимое Есемово. В небе копились серые тучки, и пролетали последние журавлиные треугольники.

Вспоминались книги по военной истории, которые Сеславин время от времени углубленно штудировал, начиная с «Галльской войны» Юлия Цезаря до необычайно модного среди высшего петербургского света французского военного теоретика Жомини, бывшего, между прочим, наполеоновским генералом и комендантом оставленного Смоленска. Космополитические восторги захватили плосковатые умы иных представителей великосветского общества, уже позабывших Отечественную войну, жалевших Бонапарта и сокрушенно горевавших, что император Александр послушался старика Кутузова и не заключил мир с французами, захватившими Москву.

Невольная усмешка трогала его губы, когда он вспоминал сослуживца и друга по двенадцатому году, человека безумной храбрости и высокого ума, маленького, чернокудрявого, с седой прядью над лбом, несравненного поэта и лихого гусара. И по поводу Жомини… Сеславин шептал стихи Дениса Давыдова:

Еще до того, как «Песня старого гусара» появилась в журналах, она широко разошлась в рукописных копиях и списках. Как и многих, стихи Давыдова привели Сеславина в восхищение, но и он правильно воспринимал их не как призыв к разгулу и пьянству, – он уловил более тонкий смысл и горькую иронию, оттого что за внешним лоском многих бойких вояк кроется пустота души и забвение недавней героической войны за свободу Отечества.

Близко к польской границе отставной генерал-майор пересел с полагавшейся по его чину тройки, на почтовую многоместную карету.

В одной из польских гостиниц к вечеру Сеславин заприметил двух подозрительных усатых молодцов, одетых довольно прилично. Они долго сидели в пивной за стаканчиками желтой «Старки» и посматривали кругом с подчеркнуто вызывающим гонором. Когда стали расходиться по номерам, Сеславин краем глаза видел, как эти двое перешептывались с местным слугой, плутоватым и юрким парнем. В конце гостиничного коридора находилось помещение, куда пассажиры (с ним и его Василием, их было шестеро), сложили свои чемоданы и сундучки. Там же были вещи Сеславина.

Легли спать, всё затихло в гостинице. Где-то зудел сверчок, поскрипывали сами по себе ступени на деревянной лестнице. Однако дремоту, уже наплывавшую на сознание усыпляющим покоем, кольнул еле уловимый металлический звук. Сеславин прислушался. Несмотря на деревенски-беспечное похрапывание Василия, он явно ощущал неподалеку какую-то приглушенную возню.

Александр Никитич не стал будить Василия. «Пусть дрыхнет Васька, – смешливо подумал он. – От него толку-то… Он со мной в отряде не воевал, в люльке еще качался…» Сеславин надел мягкие ночные туфли. Потом встал, накинул шинель и крадучись подошел к двери. Осторожно нажал на щеколду, выглянул.

В конце коридора дрожал огонек свечного огарка. Кажется, те самые, привлекшие вечером его внимание усатые молодцы что-то ковыряли в замке багажной комнаты. Видимо, намеривались пошарить в чемоданах проезжих, в том числе – и в его собственных. Прикрыв дверь, Сеславин вернулся к себе. Достал из-под кровати личный баул, извлек из него два гусарских пистолета. Спокойно зарядил оба, снова вернулся к двери и выскользнул в коридор.